Пушкин. Болдино. Карантин. Хроника самоизоляции 1830 года - Михаил Яковлевич Визель

Но зачем он умоляет прислать «вечевую трагедию»? То есть свеженаписанную пьесу «Марфа, Посадница Новгородская», сейчас практически забытую? Пушкину нечем заняться?!

То самое издание 1829 года, которое Пушкин взял с собой в Болдино. Скан экземпляра, имеющегося в московской Библиотеке иностранной литературы

Ему как раз очень есть чем заняться. Он пишет книги. А книги пишутся от книг. Не случайно, описывая жене свой ежедневный болдинский распорядок, Пушкин включает в него обязательное ежевечернее чтение. Беда в том, что это в1833 году, собираясь в творческий отпуск, Пушкин взял их с собой в Болдино целый сундук. А в 1830-м, думая, что едет ненадолго по делам, захватил только три новинки: второй том «Истории русского народа» Полевого, «Илиаду» в переводе Гнедича и английскую книгу “The Poetical Works of Milman, Bowles, Wilson and Barry Cornwall”, выпущенную годом раньше. По свидетельству друзей, Пушкин лишь незадолго перед этим освоил наконец английский язык. Причем исключительно для чтения.

<Во время похода на Эрзерум в 1829 г.> с ним было несколько книг, в том числе и Шекспир. Однажды он в нашей палатке переводил брату и мне некоторые из его сцен. Я когда-то учился английскому языку, но, недоучившись как следует, забыл его впоследствии. Однакож все-таки мне остались знакомы его звуки. В чтении же Пушкина английское произношение было до того уродливо, что я заподозрил его знание и решил подвергнуть его экспертизе. Для этого на другой день я зазвал к себе его родственника, Захара Чернышева, знавшего английский язык, как свой родной, и, предупредив его, в чем было дело, позвал к себе и Пушкина с Шекспиром. Он охотно принялся переводить его нам. Чернышев при первых же словах, прочитанных Пушкиным, расхохотался: «Ты скажи прежде, на каком языке читаешь?» Расхохотался в свою очередь и Пушкин, объяснив, что он выучился по-английски самоучкой, а потому читает английскую грамоту, как латинскую. Но дело в том, что Чернышев нашел перевод совершенно правильным и понимание языка безукоризненным. («Воспоминание о Пушкине» М. Е. Юзефовича)

«История русского народа» идеологически и эстетически чуждого ему Николая Полевого (кстати, Полевой назвал сына Никтополионом – видимо, «в пандан» своему младшему брату Ксенофонту – и едва ли не в их честь получили свои имена сыновья гоголевского Манилова, Фемистоклюс и Алкид), хоть Пушкин насмешливо и называет ее «утешеньем моим», смогла породить только откровенную пародию в «Истории села Горюхина»: отставной поручик начинает вдруг излагать историю своей скромной вотчины дутым ученым слогом Полевого:

К северу граничит она с деревнями Дериуховым и Перкуховом, коего обитатели бедны, тощи и малорослы, а гордые владельцы преданы воинственному упражнению заячьей охоты.

Пушкин честно попытался написать об этом втором томе объективную развернутую рецензию, но дальше нескольких набросков дело не пошло: о чем писать?

На Гнедичева Гомера, Пушкин, как известно, откликнулся приличествующим дистихом:

Слышу умолкнувший звук божественной эллинской речи;

Старца великого тень чую смущенной душой.

(Не удержавшись от того, чтобы «размять» непривычный себе гекзаметр карнавальным «двойником»:

Крив был Гнедич поэт, преложитель слепого Гомера,

Боком одним с образцом схож и его перевод.)

Николай Гнедич потерял глаз в детстве – в результате осложнения от перенесенной оспы

И восторженной, но очень краткой заметкой во втором номере «Литературной газеты», оканчивающейся так: «Приступаем к ее изучению, дабы со временем отдать отчет нашим читателям о книге, долженствующей иметь столь важное влияние на отечественную словесность». Видимо, он прихватил томик русского Гомера в Болдино как раз для того, чтобы изучить и «дать отчет». Но так и не дал. Точнее, дал тот отчет, который и должен давать поэт: написал в 1830-е годы несколько превосходных стихотворений античными размерами и наполненных античным духом: «Чистый лоснится пол; стеклянные чаши блистают…» и т. д.

Но это произойдет еще, по пушкинским меркам, нескоро.

А вот знакомство с толстой «четырехглавой» английской книгой, выпущенной в Париже итальянским издателем Галиньяни, имело последствия немедленные и значительные.

Во-первых, это два стихотворения, так и озаглавленные «Из Barry Cornwall»: «Пью за здравие Мэри» и «Я здесь, Инезилья…». И, прямо сказать, сильно превосходящие оригинал.

А во-вторых – и в-главных, – «Пир во время чумы».

Его история удивительна.

В этом шедевре зрелой музы Пушкина отразился ужас и завороженность возможностью близкой смерти, ощущение мира, сорвавшегося с места, выход в пограничное состояние, отменяющее устоявшееся течение жизни. Словом, всё то, что нам, пережившим самоизоляцию, снова стало более чем понятно. Но появление Google Books дает возможность убедиться: этот безусловный пушкинский шедевр является… точным переводом сцены IV первого акта пространной пьесы, или скорее драматической поэмы Джона Уилсона, описывающей великую лондонскую чуму 1665–1666 года.

Достаточно прочитать две первые строки:

I rise to give, most noble President,

The memory of a man well known to all…

Чтобы в голове зазвучало:

Почтенный председатель! я напомню

О человеке, очень нам знакомом…

Можно сказать, что Пушкин предвосхищает поэтику центона и «реди-мейд объектов» – которые при внесении в другой контекст становятся новыми произведениями с новым смыслом.

Английская словесность начинает иметь влияние на русскую. Думаю, что оно будет полезнее влияния французской поэзии, робкой и жеманной.

Прочитано Николаем Гнедичем

Но при этом у Уилсона этого человека, что «выбыл первым из круга нашего», зовут Henry Wentworth; Пушкин же называет его Джаксоном. Видимо, это имя было для него синонимом английскости, равно его пугающей и притягивающей. Через несколько лет в «Путешествии из Москвы в Петербург» он, среди прочего, напишет:

Прочтите жалобы английских фабричных работников: волоса встанут дыбом от ужаса. Сколько отвратительных истязаний, непонятных мучений! какое холодное варварство с одной стороны, с другой какая страшная бедность! Вы подумаете, что дело идет о строении фараоновых пирамид, о евреях, работающих под бичами египтян. Совсем нет: дело идет о сукнах г-на Смита или об иголках г-на Джаксона. И заметьте, что все это есть не злоупотребления, не преступления, но происходит в строгих пределах закона.

Но, предвосхищая постмодернистские конструкты, Пушкин не теряет того, о чем многие постмодернисты, похоже, вообще не имеют представления: свободного поэтического дара. И поэтому он не просто меняет одно имя, но