Пушкин. Болдино. Карантин. Хроника самоизоляции 1830 года - Михаил Яковлевич Визель

бурлаками, то в замке твоем, «Литературной газете», песни трубадуров не умолкнут круглый год. Я, душа моя, написал пропасть полемических статей, но, не получая журналов, отстал от века и не знаю, в чем дело – и кого надлежит душить, Полевого или Булгарина. Отец мне ничего про тебя не пишет. А это беспокоит меня, ибо я все-таки его сын – то есть мнителен и хандрлив (каково словечко?). Скажи Плетнёву, что он расцеловал бы меня, видя мое осеннее прилежание. Прощай, душа, на другой почте я, может быть, еще что-нибудь тебе пришлю.4 ноября. Я живу в деревне как в острове, окруженный карантинами. Жду погоды, чтоб жениться и добраться до Петербурга – но я об этом не смею еще и думать.

В тот же день, что невесте, 4 ноября, и, по-видимому, с тем же почтальоном, Пушкин отсылает письмо своему ближайшему, с лицейских времен, другу и единомышленнику – барону Антону Дельвигу. И, как уже бывало, написанные в один день и, вероятно, в один присест, эти письма разительно отличаются друг от друга. Письмо Наталье тревожно, печально и полно невысказанных упреков. Письмо Антону весело до дурашливости, оно искрится спокойствием и уверенностью – несмотря ни на какие обстоятельства – и, кажется, лишено какого-либо подтекста.

Но, как обычно у Пушкина, это только кажется.

И чтобы это понять, надо заглянуть немного назад, в самое начало 1830 года.

Едва ли не единственное стихотворение Антона Дельвига, ставшее народным, как считается, посвящено Пушкину. Это романс «Соловей»

Именно тогда в Петербурге с периодичностью раз в пять дней начала выходить «Литературная газета». Главным редактором ее стал Дельвиг, а «контрибуторами» – литераторы его круга, которых в советское время называли «прогрессивными», а сейчас, пожалуй, можно назвать «продвинутыми» – блестяще образованные молодые люди, чьи имена сейчас всем памятны – Пушкин, Баратынский, Вяземский, Одоевский. Все они вышли из «хороших», то есть старых дворянских семей, все они чувствовали себя чуть более европейцами, чем дозволялось тогда в России. И вели себя соответственно. Что вызывало классическую, прямо-таки классовую злобу у журналистов и литераторов, вышедших из низов и ценой упорных, не всегда чистоплотных усилий добившихся славы и материального благополучия. На каковое в деятельности «Литературной газеты», беспощадно и, главное, аргументированно критиковавшей их ходульные и верноподданнические сочинения, они видели покушения.

«Роман до излишества наполнен историческими именами, выдержанных же характеров нет ни одного», – писал сам Дельвиг в рецензии на роман «Дмитрий Самозванец» Фаддея Булгарина. Тот в долгу не оставался.

История эта, разумеется, не нова и никогда не устареет. В наши дни «способным», в терминах Константина Крылова, юношам и девушкам, съезжающимся завоевывать столицу со всех концов нашей огромной страны, приходится так же выгрызать себе место под солнцем у «мальчиков (и девочек) из талантливых семей», как и во времена Пушкина и Булгарина. И, как и тогда, личное переплеталось с политическим. Ожесточенность полемики между «Литературной газетой» Дельвига – или даже Дельвига и Пушкина, потому что при издании номеров с 3-го по 15-й и. о. главреда был Пушкин (Дельвигу пришлось уехать из Петербурга), и «Северной пчелой» Булгарина можно уподобить, скажем, отношениям нынешних «Дождя» с нынешним «НТВ». Речь сейчас не о том, «кто прав», а о степени взаимного неприятия, сравнительной популярности и доступности к «административному ресурсу».

Но поскольку придраться к публикуемым «Литературной газетой» сочинениям с точки зрения литературного качества было трудно (поди придерись к тому же Пушкину), «Северная пчела» «жалила», при этом чрезвычайно грубо, аристократический снобизм, якобы присущий ее авторам.

На что в № 45 за 9 августа «Литературной газеты» была помещена следующая заметка:

Новые выходки противу так называемой литературной нашей аристократии столь же недобросовестны, как и прежние. Ни один из известных писателей, принадлежащих будто бы этой партии, не думал величаться своим дворянским званием. Напротив, «Северная пчела» помнит, кто упрекал поминутно г-на Полевого тем, что он купец, кто заступился за него, кто осмелился посмеяться над феодальной нетерпимостию некоторых чиновных журналистов. При сем случае заметим, что если большая часть наших писателей дворяне, то сие доказывает только, что дворянство наше (не в пример прочим) грамотное: этому смеяться нечего. Если же бы звание дворянина ничего у нас не значило, то и это было бы вовсе не смешно. Но пренебрегать своими предками из опасения шуток гг. Полевого, Греча и Булгарина не похвально, а не дорожить своими правами и преимуществами глупо. Недворяне (особливо не русские), позволяющие себе насмешки насчет русского дворянства, более извинительны. Но и тут шутки их достойны порицания. Эпиграммы демократических писателей XVIII-го столетия (которых, впрочем, ни в каком отношении сравнивать с нашими невозможно) приуготовили крики «Аристократов к фонарю» и ничуть не забавные куплеты с припевом «Повесим их, повесим». Avis au lecteur [предупреждение читателю].

Если Пушкин – создатель современной русской литературы, то Фаддей Булгарин – создатель современной русской беллетристики, успешнейший автор и издатель развлекательного чтива своего времени

Сволочь нашей литературы.

«Нерусские недворяне» – это всем понятный намек на поляка Булгарина; но ошибкой авторов заметки стал не этот личный выпад, а упоминание запретной песенки времен Французской революции. Булгарин немедленно «сигнализировал» Бенкендорфу, а тот вызвал Дельвига «на ковер» и обошелся с ним чрезвычайно грубо. Хотя, если вчитаться, становится понятно, что «возмутительные куплеты» приводятся вовсе не с одобрением, а наоборот – в качестве предупреждения, тоже на грани «сигнала кому надо»: вот куда могут завести насмешки над «литературными аристократами»!

Это было очевидно для европейски мыслящих молодых интеллектуалов, но оказалось слишком тонко для III отделения.

Кто же так подставил Дельвига? Похоже, что он сам – один или на пару с Пушкиным. Или Пушкин на пару с Дельвигом. Пушкинистам, особенно в советское время, конечно, очень хотелось, чтобы автором острой полемической заметки был лично Александр Сергеевич, но точных доказательств этому нет и быть не может. По общему свидетельству, школьные друзья Антон и Александр работали в то время в четыре руки, и установить точное авторство не проще, чем в ранних песнях Леннона – Маккартни.

Но есть одно большое отличие. К 1830 году Пушкин уже хорошо понимал свой масштаб, несопоставимый с масштабом Дельвига. Еще в мае 1830 года, едва получив разрешение на печать «Бориса Годунова», он пишет Плетнёву:

Думаю написать предисловие. Руки чешутся, хочется раздавить Булгарина. Но прилично ли мне, Александру Пушкину, являясь перед