Семь пророков. Мировая катастрофа и грядущее возрождение - Александр Кириллович Дианин-Хавард

ней ответственности. Если человек есть лишь пассивный рефлекс внешней социальной среды, если он не ответственное существо, то нет человека и нет Бога, нет свободы, нет зла и нет добра. Такое принижение человека, такой отказ от своего первородства вызывает в Достоевском гнев. Он не может спокойно говорить об этом учении, столь преобладавшем в его время»[88].

Достоевский осознает силу личностного зла, но сохраняет веру в свободу и нравственные способности человека. Широк человек, потому что широко поле его свободы и широки рамки его личной ответственности. Человек не «слишком широк», и желание «сузить его» может исходить только от Антихриста.

Богочеловек

Достоевский верит в человека, потому что верит в Богочеловека. В своем трагическом падении человек раскрывает милосердный, глубоко человечный и светлый Лик Христа, он раскрывает свое достоинство, очищается страданием и покаянием и спасается.

«Вера в человека, – пишет Бердяев, – есть вера во Христа, в Богочеловека. Через всю жизнь свою Достоевский пронес исключительное, единственное чувство Христа (…). Во имя Христа, из бесконечной любви к Христу, порвал Достоевский с тем гуманистическим миром, пророком которого был Белинский»[89].

Длинный процесс обращения Достоевского начался в Петропавловской крепости, когда ему было 29 лет. В 33 года, едва выйдя с каторги, он осознал пройденный им духовный путь. На каторге «я себя понял (…), Христа понял (…), русского человека понял»[90].

Достоевский потрясен человечеством Христа, его совершенной человеческой природой, его общечеловеческими добродетелями. Выйдя из острога, он пишет Наталии Дмитриевне Фонвизиной, одной из женщин, передавших петрашевцам Евангелие: «Я – дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой крышки. Каких страшных мучений стоила и стоит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных. И однако же Бог посылает мне иногда минуты, в которые я совершенно спокоен; в эти минуты я люблю и нахожу, что другими любим и в такие минуты я сложил себе символ веры, в котором все для меня ясно и свято. Этот символ очень прост; вот он: верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа и не только нет, но с ревнивою любовью говорю себе, что и не может быть. Мало того, если бы кто мне доказал, что Христос вне истины, то мне лучше бы хотелось оставаться с Христом, нежели с истиной»[91].

Достоевскому не нужен Бог, не ставший человеком, не нужна Истина, не ставшая плотью. Он принимает Божество Христа, потому что влюблен в Его Человечество.

Человекобог против богочеловека

«Мир закончит» тот, кому имя будет «человекобог», – говорит Кириллов в «Бесах». «Богочеловек?» – переспрашивает Ставрогин. «Человекобог, – отвечает Кириллов, – в этом разница».

Современный человек отрицает Бога, а значит – и Богочеловека. Он создает условия для появления человекобога. «Если нет Бога, – говорит Кириллов, – то я бог». Человекобог – человек, которому все позволено.

Раскольников, герой «Преступления и наказания», хочет быть человекобогом. «Свобода и власть, а главное власть! Над всею дрожащею тварью и над всем муравейником!.. Вот цель!» Он задает себе вопрос: «Вошь ли я, как все, или человек?», «Тварь ли я дрожащая или право имею?» Он убил старуху-процентщицу, но сомнение в себе доказывает его постыдную «слабость». «Я на той стороне остался, – говорит он Соне. – (…) Черт-то меня тогда потащил, а уж после того мне объяснил, что не имел я права туда ходить, потому что я такая же точно вошь, как и все! Насмеялся он надо мной, вот я к тебе и пришел теперь! Принимай гостя! Если б я не вошь был, то пришел ли бы я к тебе? Слушай, когда я тогда к старухе ходил, я только попробовать сходил… Так и знай!» Раскольников – «неудачник», он так и не стал человекобогом.

В отличие от Раскольникова, Петр Верховенский в «Бесах» воплощает в себе настоящего, преуспевающего человекобога. Его царство – царство грядущей революции: «Слушайте, мы сделаем смуту, – бормотал Петр Верховенский быстро и почти как в бреду (…). Мы сделаем такую смуту, что все поедет с основ (…). Каждый член общества смотрит один за другим и обязан доносом. Каждый принадлежит всем, а все каждому. Все рабы и в рабстве равны (…). Мы всякого гения потушим в младенчестве (…). У рабов должны быть правители. Полное послушание, полная безличность, но раз в тридцать лет (…) все вдруг начинают поедать друг друга, до известной черты, единственно чтобы не было скучно (…). Везде тщеславие размеров непомерных, аппетит зверский, неслыханный (…). Одно или два поколения разврата теперь необходимо; разврата неслыханного, подленького (…). Раскачка такая пойдет, какой еще мир не видал (…). А тут сила, да еще какая, неслыханная! Нам ведь только на раз рычаг, чтобы землю поднять. Все подымется! (…) И взволнуется море, и рухнет балаган, и тогда подумаем, как бы поставить строение каменное. В первый раз! Строить мы будем, мы, одни мы!»[92]

Человекобог не колеблется, не испытывает сомнений, у него нет угрызений совести. Через 10 лет после выхода «Бесов» Ницше создаст в «Заратустре» образ сверхчеловека, вылитую копию человекобога Достоевского.

«Легенда о Великом Инквизиторе»: Крах атеистического гуманизма

Вершина творчества Достоевского – Легенда о Великом Инквизиторе в «Братьях Карамазовых». При всей своей философской глубине это одно из самых увлекательных и популярных произведений мировой литературы.

История, которую сочинил Иван Карамазов и рассказывает брату Алеше, происходит в Севилье XV века. Автор воображает, что Иисус Христос вернулся на Землю, чтобы ближе познакомиться с испанской инквизицией, историческим явлением так мало соответствующим Его учению. Великий Инквизитор берет Христа под стражу и приговаривает к смертной казни:

«Завтра же я осужу и сожгу тебя на костре (…). Не ты ли так часто тогда говорил: „Хочу сделать вас свободными“. Но вот ты теперь увидел этих „свободных“ людей (…). Да, это дело нам дорого стоило, (…) но мы докончили его наконец (…). Пятнадцать веков мучились мы с этою свободой, но теперь это кончено, и кончено крепко (…). Но знай, что теперь и именно ныне эти люди уверены более чем когда-нибудь, что свободны вполне, а между тем сами же они принесли нам свободу свою и покорно положили ее к ногам нашим (…). Ничто, никогда, ни для человеческого общества, ни для человека не было более невыносимым, чем свобода! (…) Убедятся тоже, что не могут быть никогда и свободными, потому что малосильны, порочны, ничтожны и бунтовщики (…). Но овладевает свободой людей лишь тот, кто успокоит их совесть (…).

Когда инквизитор