Семь пророков. Мировая катастрофа и грядущее возрождение - Александр Кириллович Дианин-Хавард

изумительную диалектику идей. Все, что написано Достоевским, написано им о мировых „проклятых“ вопросах (…). Он „идейный“ писатель в платоновском смысле слова (…). О себе Достоевский очень скромно говорил: „Шваховат я в философии (но не в любви к ней, в любви к ней силен)“. Это значит, что академическая философия ему плохо давалась. Его интуитивный гений знал собственные пути философствования. Он был настоящим философом, величайшим русским философом. Для философии он дает бесконечно много. Философская мысль должна быть насыщена его созерцаниями. Творчество Достоевского бесконечно важно для философской антропологии, для философии истории, для философии религии, для нравственной философии»[78].

Личность Достоевского

«Достоевский страстно хочет любить и быть любимым, – пишет Николай Лосский, – он считает себя „человеком с нежным сердцем, но не умеющим высказывать свои чувства“. Во все периоды своей жизни он жалуется на свой скверный отталкивающий характер: „Иногда, когда сердце мое плавает в любви, не добьешься от меня ласкового слова“. Неудивительно поэтому, что свою жажду любви он удовлетворяет в мечтах и изливает ее в таких повестях, как „Белые ночи“, „Неточка Незванова“, „Хозяйка“, „Бедные люди“, „Маленький герой“ (…). Когда исключительные условия или семейная связь, или просто привычка снимают преграду между Достоевским и людьми, нежность его души и доброта обнаруживается ярко и сильно (…). Множество фактов свидетельствует о его чрезвычайной доброте»[79].

Достоевский – глубокий меланхолик. Он живет внутри себя. Еще в 1847 году в письме брату Михаилу он сознается в своем психическом неравновесии: «С отсутствием внешних явлений, внутреннее возьмет слишком опасный верх. Нервы и фантазия займут очень много места в существе. Всякое внешнее явление с непривычки кажется колоссальным и пугает как-то. Начинаешь бояться жизни»[80]. Достоевский нередко оказывался на грани сумасшествия в попытке преодолеть пропасть между внешним и внутренним. Творчество спасло его от душевного заболевания, дало выход внутреннему напряжению.

Романы Достоевского раскрывают внутренний опыт, скрытую от взгляда читателя борьбу. Анализ его творчества обнаруживает полноту сложной психической и духовной личности. Достоевский открывал бездны в себе самом. Его персонажи – его святые, равно как и грешники, – это как бы он сам. «В судьбе своих героев он рассказывает о своей судьбе, в их сомнениях – о своих сомнениях, в их раздвоениях – о своих раздвоениях, в их преступном опыте – о тайных преступлениях своего духа»[81].

Достоевский был крайне противоречивой личностью. В жизни он руководствовался не одними лишь высокими стремлениями, о которых мы уже знаем. Не чужды были ему и явные пороки: тщеславие (успех вскружил ему голову), неумеренность (рулетка и ее последствия) и особенно несправедливость. Достоевский был несправедлив к своей первой жене: приблизительно за полтора года до ее смерти он начал изменять ей, вступив в связь с Аполлинарией Сусловой. Он был несправедлив к полякам, евреям, американцам, немцам, англичанам и французам, которых постоянно обижал в «Дневнике писателя», хотя и ценил высокую культуру Западной Европы. Он был несправедлив и к своему народу: он так воспевал сакральность связи русского мужика с православным царем, что невольно способствовал появлению темной личности Распутина[82]. «Убил русскую монархию Григорий Распутин, – пишет Николай Бердяев (…). – Связь царя с Григорием Распутиным мистически прикончила русское самодержавие (…). Это была кара за русское религиозное народничество, обоготворявшее языческую народную стихию и оторванное от Вселенского Логоса, от Вселенской Церкви»[83].

В Достоевском всякие мерзости уживаются с благородством. В этом отношении он сильно отличается от Паскаля и Соловьева, в которых стремление к самосовершенствованию и святости более очевидно.

Хочу быть человеком

В 18 лет Достоевский уже сформулировал свою миссию. Брату Михаилу он пишет: «Человек есть тайна. Ее надо разгадать (…). Я занимаюсь этой тайной, ибо хочу быть человеком»[84].

В 29 лет, перед ссылкой в Сибирь, Достоевский прощается с братом: «Брат! я не уныл и не упал духом. Жизнь везде жизнь, жизнь в нас самих, а не во внешнем. Подле меня будут люди, и быть человеком между людьми и остаться им навсегда, в каких бы то ни было несчастьях, не уныть и не пасть – вот в чем жизнь, в чем задача ее. Я сознал это. Эта идея вошла в плоть и кровь мою»[85].

Достоевского интересовали люди, исключительно люди. «Все внешнее – город и его особая атмосфера, комнаты и их уродливая обстановка, трактиры с их вонью и грязью, внешние фабулы романа, – все это лишь знаки, символы внутреннего, духовного человеческого мира, лишь отображения внутренней человеческой судьбы»[86].

Достоевский не психолог, как Толстой. Он антрополог. «Достоевский выводит нас из безвыходного круга психологизма и направляет наше сознание на вечные вопросы. Достоевский знает, что достоинство человека целиком раскрывается не в душевном пространстве, а в духовно-религиозном (…). У Достоевского было высокое понимание человека – и в этом его великое историческое значение. Все свои творческие силы он посвятил борьбе за духовную природу человека, защите его достоинства, личности и свободы»[87].

Творчество Достоевского проникнуто беспредельным состраданием к человеку. При этом Достоевского невозможно назвать сентиментальным гуманистом. Он проповедует не только сострадание, но и страдание. Он верит в его искупительную силу.

Любовь и сострадание к человеку; защита его достоинства, его личности, его свободы; поиск Бога в человеке; жажда очищающего страдания… – в этом весь Достоевский.

Широк человек…

«Красота – это страшная и ужасная вещь! – утверждает Дмитрий Карамазов (…). – Красота! Перенести я притом не могу, что иной, высший даже сердцем человек и с умом высоким, начинает с идеала Мадонны, а кончает идеалом содомским. Еще страшнее, кто уже с идеалом содомским в душе не отрицает и идеала Мадонны, и горит от него сердце его и воистину, воистину горит, как и в юные беспорочные годы. Нет, широк человек, слишком даже широк, я бы сузил (…). Тут дьявол с Богом борется, а поле битвы – сердца людей».

Широк человек – в добре и во зле. Встречи на каторге с узниками, не показавшими после страшных преступлений ни малейшего раскаяния, открыли перед Достоевским всю реальность зла, всю демоническую силу греха. Как карточный домик, рухнули его «натуралистические» убеждения. Он понял, что помимо социально-политического зла, с которым он раньше боролся, есть зло личностное, более глубокое, более опасное. Руссоизм, либерализм, социализм – все учения, отрицающие первородный грех, разлетелись вдребезги.

«Вся духовная природа Достоевского восставала против внешнего объяснения зла и преступления из социальной среды и отрицания на этом основании наказания. Достоевский с ненавистью относился к этой позитивно-гуманитарной теории. Он видел в ней отрицание глубины человеческой природы, отрицание свободы человеческого духа и связанной с