Русь и норманны - Генрик Ловмянский

власти шведов, но задолго до Римберта восстало (rebellando eis subici dedignabantur)[345]. Около 853 г. датчане предприняли поход с целью завоевания куршей, по потерпели поражение; тогда против них выступил шведский король Олав, осадил города Себорг (как предполагают, современный Гробине) и Апуоле[346] и сжег первый. Осажденные согласились заплатить выкуп и вновь признать шведское господство, а захватчики увезли с собой «неисчислимые богатства» и 30 заложников{75}. Источник имеет явную тенденцию к преувеличению, говорит о 7 тыс. обороняющихся (septem milia pugnatorum) в Себорге и 15 тыс. (quindecim milia hominum bellatorum) в Апуоле — цифры, очевидно, во много раз завышенные; преувеличивает он и размеры шведского войска. Да и само известие о давней зависимости куршей от Швеции надо оценивать с большой осторожностью, так же, например, как сообщение Адама Бременского о Болеславе Храбром, который «подчинил себе всех славян, и русских, и пруссов» (omnen vi Sclavaniam subiecit et Ruziam et Pruzzos)[347]. В действительности завоевания Болеслава Храброго были более скромными; видимо, и зависимость куршей от шведов выражалась лишь в периодической уплате дани (кто знает, может быть, это случилось всего один раз). В рассказе Римберта заслуживает внимания то, что победители даже не попытались основать в Куронии собственную крепость или оставить отряд в Себорге для подчинения края и взыскания дани; позднейшие сведения, о которых речь пойдет ниже, показывают, что они и не смогли бы удержаться среди побежденных. Тем не менее известие Римберта является для нас цепным свидетельством экспансии шведов и датчан в IX в. Скандинавские купцы нашли более выгодные условия на Востоке и отказались от балтийских рынков; военные же походы — в то время, когда Киев расширял свою власть па русских землях, — ради добычи и выкупа были сравнительно невелики по масштабам и не могли обеспечить постоянные территориальные захваты. Хотя это наблюдение и не ведет к далеко идущим выводам, тем не менее развитие событий на восточном берегу Балтики не свидетельствует об обширных территориальных завоеваниях скандинавов па Востоке. В конце X в. шведы не имели на противоположном берегу моря никаких владений[348] и не смогли их добыть в последующие столетия. Действительно, во второй половине XI в. можно наблюдать усиление военных и торговых поездок скандинавов па восточное побережье Балтики[349]. Хотя Адам Бременский (1075–1080 гг.) поместил Куронию среди «островов», зависимых от шведов[350], однако его сообщение не отражает ни действительных отношений в XI в., ни даже шведских претензий на господство, а скорее является выводом самого автора из известия, почерпнутого в «Житии св. Ансгария», па которое он ссылается[351], о дани, выплачиваемой куршами шведам. В XI в. курши, напротив, выступали на Балтике как наступательная сторона и предпринимали действия против норманнов[352]; Адам Бременский называл их «жесточайшим народом» (gens crudelissima), которых все, включая и шведов, избегают (fugitur ab omnibus)[353]. Даже покровительствовал миссионерам в Курони не шведский, а датский король[354]. Тем не менее мы не можем утверждать, что в X в. власти датчан подчинялись не только курши, но и самбы, которых Адам характеризует как «добрейших людей» (homines humanissimi)[355]. Сообщение же Саксона Грамматика о завоевании Самбии Хаконом, сыном Харальда[356], не свидетельствует, что этот датский викинг достиг большего успеха, чем шведский король в походе на Себорг. Хотя Кнут Великий называется «королем Дании, Англии, Норвегии и Самбии»[357], подлинность последней части этого титула спорна, так как он известен по упоминанию конца XII в. и может выражать современные Кнуту VI (1182–1202 гг.) политические претензии[358]. Эти претензии были новыми{76} и еще не возникали в XI в., о чем свидетельствует Адам Бременский, который с легкостью признает главенство Швеции над Куронией и среди «островов», находящихся под властью Дании, не называет Самбию, хотя он пользовался информацией самого датского короля Свена Эстридсона (1044–1075 гг.). Несмотря на датский поход 1210 г., в начале немецкого завоевания в XIII в. пруссы были так же независимы, как и большая часть балтийских народов[359], а если ливы и латгалы признавали над собой господство, то не заморских варягов, а соседних русских князей из Полоцка и Пскова; Новгород же подчинил себе часть Эстонии[360]. Только XIII в. принес скандинавам заметные успехи; датчане захватили северную часть Эстонии — и то благодаря одновременному нападению немцев на этой край с юга, а шведы с большим трудом завоевали Финляндию[361].

Неудачи скандинавов в балтийских землях объясняются сопротивлением, которое оказывало местное население иноземной агрессии. Вооруженные силы, имевшиеся как у славян, так и у жителей балтийских земель, иллюстрируют хронисты XIII в. Когда датский король Вальдемар I (1164 г.) хотел оставить отряд в покинутом местными жителями славянском замке Валогоща, он не нашел желающих оборонять крепость из-за опасности, грозящей со стороны славян[362]. Также и в 1206 г., когда Вальдемар I напал на о. Сааремаа и построил там замок, чтобы создать на острове свой опорный пункт, никто из рыцарей не осмелился там остаться из страха перед «погаными»[363].

Но прежде чем вернуться к норманнской проблеме на Руси, следует обратиться к попыткам объяснить возникновение некоторых элементов податно-территориальной организации в Балтийских странах скандинавским влиянием. Так, Е. Допкевич доказывала в обширной работе, что так называемая borchsukunge (burchsukunge){77}, или в латинских источниках castellatura, представляла в момент немецкого вторжения в Латвию оборонительную организацию народа, унаследованную от викингов, и противопоставила ее исконной замковой организации (сохранившейся на части латышской территории), определяемой в латинских источниках как castrum — центр власти местных старейшин[364]. Автор, ссылаясь на сходные по содержанию термины sókn в Скандинавии и socce в Англии[365]{78}, где осуществлялась экспансия викингов, подошла к исследуемым явлениям формально, что распространено среди историков, особенно историков права, но требует существенных оговорок, поскольку ведет к смешению самостоятельных, хотя и связанных друг с другом явлений: развития терминологии и генезиса институтов (или реалий), обозначаемых при помощи этой терминологии. При этом методе считается, что заимствование иностранного термина является показателем рецепции соответствующего института. Исследования подтверждают, что бывало и так, но неоднократно случалось и иначе, когда иностранными терминами пользовались для определения собственных институтов{79}. Появление в ливонских документах термина borchsukunge (и первая и вторая части слова происходят, видимо, из немецкого языка, а не языка местного населения) не представляется a priori доказательством иноземного происхождения соответствующего института. Исследовательница не отметила то важное обстоятельство, что организация, отраженная в терминах castra и borchsukungen (castellaturae), представляла собой общее явление, хорошо известное славянам и засвидетельствованное у них уже «Баварским географом»