Русь и норманны - Генрик Ловмянский

href="ch2-366.xhtml#id308" class="a">[366]. В период борьбы с крестоносцами опа существовала и в Литве, и в Пруссии, которые, кстати, знали этот институт уже во времена Вульфстана[367], когда в некоторых (по не во всех) прусских городах правили «короли», как и в ливонских городах XIII в.{80} Из жития епископа Войцеха конца X – начала XI в. узнаем, что власть этих правителей ограничивало вооруженное народное вече[368]; так же было и в ливонских землях, где мы встречаемся с традицией веча[369]. Очевидно, учитывая институт веча, можно скорее заметить и динамику городской организации, поскольку вече было присуще обеим ее формам; однако в castellatura этот народный элемент господствовал полностью, а в castrum — важную функцию выполнял замковый начальник[370]. Вторая форма, очевидно, является более поздней, свидетельствующей о возникновении элементов феодализма. Таким образом, нет нужды искать иностранные истоки института, коль скоро его появление объясняется органическим развитием общества.

Также не представляются удачными поиски скандинавских прототипов погостов, известных как в северной Руси, так и в Латгалии, в которую это название, несомненно, было перенесено русскими князьями после покорения этого края[371]. Погостами в Новгородском и Смоленском княжествах, а потом и в Ростовском называли княжеские центры для сбора дани{81}, а также округу, зависимую от этих центров[372]. К мысли о скандинавских истоках погостов приводило их название, которое, без сомнения, следует связать с термином «гость». Поскольку право «гостить» у местного населения принадлежало также германским королям (оно было известно и во Франкском государстве под названием servitium)[373], то отсюда делался вывод о переносе этого института па Русь варягами. Недоказанность этого вывода очевидна. Институт «гощения» правителя был необходимым явлением в раннефеодальных государствах с их еще натуральным хозяйством; он встречается и в Польше под названием «стана»[374]; Руси не нужно было ждать чужой интервенции, чтобы осознать потребность в нем. И название это, без сомнения, собственное, славянское, коль скоро в Поморье «стан» выступал под названием «гостива»[375]. Более того, на Руси термин получил и расширительное значение, обозначая также территориальную единицу, что следует принимать во внимание.

Наконец, не более, чем предшествующие положения, доказан вывод о создании норманнами территориальной единицы на финских землях, называемой kiligunda (эст. kihelkond)[376]. Если это название действительно в своей первой части имеет шведский корень (kihla из др. — швед. gisl — «заложник»), термин мог проникнуть к эстам через Русь, поскольку русские князья, о чем мы знаем из «Повести временных лет», использовали в своей администрации варягов. В сагах, например, сохранилось известие, что Сигурд, сын Эйрика, находясь на службе у новгородского князя Владимира, от его имени собирал принадлежавшие ему дани в Эстонии[377]. Так что заимствование термина не обязательно соответствует заимствованию института; поэтому нет достаточных доводов в пользу того, что институт kiligunda не возник внутри самого эстонского общества.

Глава IV

ПРОБЛЕМА ЗАВОЕВАНИЯ РУСИ НОРМАННАМИ

В предшествующей главе сделана попытка осветить проблему проникновения норманнов в русские земли с помощью данных ономастики и археологии, сравнения с норманнской экспансией в Англии, а также исследования деятельности норманнов в Прибалтике. Эти данные убедительно свидетельствуют о том, что на Руси следы, как ономастические, так и археологические, относятся к скандинавским купцам; в Восточной Европе нет следов варяжского завоевания. Теперь обратимся к письменным источникам.

Последовательное (по не полное и детальное) представление о варяго-русских отношениях в IX–X вв. дает только один источник — русские летописи. Иностранные источники зачастую содержат более полные данные лишь о некоторых деталях, но это, особенно для IX в., лишь фрагменты, membra disjecta, па основе которых создать связное повествование возможно только благодаря русским источникам. Однако, анализируя их данные, мы не будем проводить подробный разбор «Повести временных лет», т. е. снова следовать путем, которым уже прошли А. А. Шахматов и другие исследователи, которые выявили в этом источнике архаические элементы. Выводы Шахматова тем более ценны для нас, что он был норманистом, и никто нас не упрекнет, что, соглашаясь в основных пунктах (хотя не всегда в деталях) с этим исследователем, мы склоняемся к антинорманизму. Этот исследователь, опираясь на текст Новгородской первой летописи[378], более архаичной, чем «Повесть временных лет», пытался реконструировать протограф, написанный, по его мнению, при Ярославе Мудром в Киеве в 1039 г., дополненный далее в Новгороде в 1050 г. местными известиями; Д. С. Лихачев приписал старейший свод Никону (1072 г.). Я лично придерживаюсь промежуточной точки зрения, т. е. полагаю, что древнейший киевский свод (без новгородских известий) появился до Никона, вероятнее всего, во времена Ярослава Мудрого (и был доведен до 996 г.[379], согласно Л. В. Черепнину); вообще же летописный рассказ вплоть до 70-х годов XI в. не был современен описываемым событиям[380]. Гипотеза Шахматова о новгородском своде 1050 г. не убедительна, поскольку новгородские известия — как это аргументированно показал Лихачев — собрал и использовал, скорее, сам Никон[381].

После этих замечаний, необходимых для выяснения принципиального отношения к реконструированному Шахматовым тексту древнейшего киевского свода (сознавая всю гипотетичность реконструкции в деталях), приступим к его анализу. В этом тексте находились, очевидно, известия, касающиеся прибытия варягов в три политических центра (и в соответствующие земли восточных славян): Новгород (а точнее, в Новгородскую землю), Смоленск, Киев. Известие, касающееся Новгорода и северных территорий, имеет в реконструкции следующий вид:

Въ си же времена Словене и Кривичи и Меря дань даяху Варягомъ отъ мужа по белей веверици; а иже бяху у нихъ, то ти насилие деяху Словеномъ и Кривичемъ и Мери; и отъ техъ Варягъ прозъвашася Новъгородьци Варягы, прежде бо беша Словене[382].

Нет сомнения, что это известие не содержит еще происходящих из Новгорода и введенных в летопись лишь Никоном сведений о Рюрике и его братьях[383]. В Киеве, видимо, не знали предания о Рюрике, как свидетельствует «Слово» митрополита Иллариона, который, называя предков Владимира Святославича, не мог не упомянуть первого из них в Русской земле, если бы знал о нем[384]. Шахматов с некоторым колебанием признавал[385], что первоначальный текст содержал упоминание только трех местных племен, дополненное затем четвертым — чудью (согласно новгородскому источнику). Это предположение, хотя и убедительное с точки зрения истории текста, не представляется единственно возможным, поскольку новгородский источник в первую очередь назвал бы приморское племя водь, которое по своему географическому положению должно было принимать участие в описанных событиях и которое новгородская летопись упоминала уже под 1069 г.[386] Упоминание же неопределенной чуди новгородским источником не представляется правдоподобным. Более понятно, что в Киеве, где