Записки сестры милосердия. Кавказский фронт. 1914–1918 - Х. Д. Семина

пек картошку, кто жарил мясо, а кто варил что-то в котелке, помешивая деревянной ложкой. А некоторые уже пили чай с хлебом. Я так же присела на корточки и протянула замерзшие руки к огню.

– Если не побрезгуете чаем из котелка, то вот, пожалуйста, – предложил один из санитаров.

– Спасибо! Я с удовольствием выпью. Ткаченко, принеси стакан из двуколки…

Пришел муж и сказал, что раненых будем грузить после того, как их там накормят ужином.

– Много тяжело раненных в этой партии, сказали мне на пункте.

Мы сидели около костра; декабрьский день кончался. Солнце, хотя и яркое, прошло по краю неба и теперь уже зашло за верхушку горы… Только видны его лучи! Точно протянутые красные нити.

Ткаченко вскипятил чайник, разогрел мясо, которое мы взяли из дома, и мы стали обедать. Темнело очень быстро.

– Лицо жжет, а спине холодно, – сказал муж и повернулся спиной к костру.

И вдруг резкий звук выстрела! Пуля со свистом пролетела над нашим костром.

Санитары моментально бросились врассыпную от костров…

– Тушите костры! У кого есть винтовки – приготовьтесь стрелять! – сказал муж.

Солдаты бросились к двуколкам и вытащили несколько винтовок… Но все было тихо.

– Разрешите пойти в горы и поискать курдов. Это они, курды, стреляли, – говорят санитары с винтовками.

– Нет, не надо. Пора запрягать…

Все разошлись и стали запрягать лошадей. Ткаченко запряг своих, и мы поехали к перевязочному пункту. Здание было низкое, длинное, с маленькими оконцами. Бывший пограничный турецкий пост. Над дверями на шесте висел белый флаг с красным крестом. Стали подъезжать двуколки, санитары выносили тяжело раненных и укладывали их. Легко раненные шли сами и садились на указанные места. Когда транспорт был готов и тронулся в обратный путь, была уже полная ночь. Но недолго шел транспорт, скоро начались остановки: то «холодно, дайте одеяло»; то «до ветру хочу», то «санитар, судно». А мороз такой, что дух захватывает. У меня по спине бегали мурашки. Ресницы слипались, на ногах пальцы болели.

Транспорт остановился… Муж пошел узнать, в чем дело.

– Слезай! Походи, согрейся! – сказал он.

Я с трудом вылезла из двуколки и пошла за мужем. Из двуколок слышны стоны и плач…

– В чем дело? Что случилось?.. – спрашивал муж, останавливаясь там, откуда слышны были стоны и плач.

– Совсем замерзаем… – говорят раненые.

– Ноги обморозили!.. Дайте одеяла, – кричат со всех двуколок…

– Просят одеяла… А где их взять?! – говорит Галкин.

– Соберите все попоны и накройте раненых, – сказал муж.

– Да лошади накрыты попонами! Они тоже мерзнут.

– Лошади согреются! Нужно гнать! Иначе мы привезем в Сарыкамыш одни трупы…

Я пошла к двуколке, залезла и укрылась одеялом. Я еще больше замерзла, когда походила. У меня даже внутри мелкая дрожь. Муж пришел, и мы опять едем! Ночь темная, несмотря на снег, в двух шагах ничего не видно…

– Транспорт остановился! – оборачиваясь к нам, говорит Ткаченко.

– Стой! – муж вылез из двуколки и пошел к транспорту.

– Слышите, как кричат раненые?! – говорит Ткаченко. – Замерзают, бедняги. Да в такой мороз не одни раненые померзнуть могут! Теперь и в окопах замерзнет немало народу! Вишь какой мороз! Дух захватывает! Но! Стой! Что, мерзнешь? – поправляя попону на лошади, говорит он. – Я своих коняк добре укрыл попонами! И то, гляди, мерзнут, не хотят стоять…

– Ткаченко! Ведь старший врач приказал все попоны снять с лошадей и отдать раненым.

– Да нехай их! Там хватит!

– Ну, нет! Снимай и неси сейчас же. Давай я снесу сама лучше…

– Да что вы! Я сам снесу… Но и попоны-то мои не очень теплые… Для лошадей они ничего! А што раненому пользы в них?!..

Он долго возился, отвязывая попоны, и наконец понес их к двуколкам. Я пошла тоже. И сейчас же услыхала: «Судно, санитар, судно сюда дайте»! – несется из двуколки.

– Да какое в такой мороз судно! Обморозишь только об него!.. – говорит санитар, подавая судно вовнутрь двуколки.

Я пошла обратно. Этот мороз парализует не только руки и ноги, но и мозг! Не хочется ни думать, ни делать ничего. Я залезла, укрылась и старалась не думать ни о чем. Пришел муж, и мы поехали дальше.

– Прямо ужасно! Все раненые перемерзнут! И попоны не спасут… – сказал он.

Мы едем все время впереди транспорта. Ткаченко мрачный, беспокоится за своих лошадей.

– Ткаченко, езжай скорей! – сказал муж.

– Темно! Дороги не видно, да и лошадям холодно, не хотят бежать… – тихо говорит он.

– Там люди замерзают, а он о лошадях заботится! Дай им кнута! Небось они у тебя под попонами?..

– Снял. Барыня приказали снять. Отнес раненым…

– Вот и хорошо!..

– Стой! Стой, Ткаченко. Что это там?

– Да, похоже, курдская сакля. Она пустая.

– А ну-ка, крикни Галкина.

– Подпрапорщик Галкин! К старшему врачу! – изгибаясь в сторону, закричал Ткаченко.

Пришел Галкин.

– Вы видите эту саклю? Возьмите несколько человек команды и осмотрите ее. Если она не загажена – доложите мне…

– Там тепло, костер горит! – сказал Галкин, когда вернулся через несколько минут.

– Кем занята?..

– Никого нет. Мы все кругом осмотрели, никого не нашли.

– Идемте, я сам посмотрю.

Ушли! Наступила мертвая тишина. Вдруг кричит кто-то – везите раненых сюда!

Мимо нас проехала двуколка.

– Ты что стоишь, дорогу загораживаешь, съезжай в сторону, видишь, нельзя проехать? – кричит санитар с двуколки.

– Ткаченко, сверни, дай им проехать.

– Да куда я сверну? Тут канава, снегу полно, лошадей загублю! – ворчит он и нехотя сворачивает с дороги.

Мимо нас проезжали двуколки, из которых неслись стоны… Проехали все, на дороге остались только две хозяйственных двуколки да мы с Ткаченко. Лошади переступали ногами, стряхивались и фыркали. Ткаченко слез, ходил вокруг лошадей и оглаживал их.

– О нас забыли, Ткаченко!

– Дайте я сбегаю, узнаю «шо там дилают»?

– Ну, беги…

– Барыня, старший врач просят вас идти туда, там тепло, большой костер горит! – сказал, возвращаясь, Ткаченко. – Всех тяжелых и обмороженных вносят в саклю; большая сакля-то.

Я пошла туда. Около сакли полное оживление; дверь открыта, и оттуда шел свет. Я подошла к дверям и заглянула внутрь. Недалеко от дверей в круглой яме пылал костер, распространяя жар. Сакля была длинная, как сарай, с низким потолком, без окон, только отверстие в потолке для выхода дыма. Половина этого сарая была отгорожена жердями для скота, но теперь там никого не было. На глиняном полу лежала солома, на нее и клали раненых. Три стены этой сакли-землянки были вкопаны в невысокий холм, и только одна стена выходила наружу. От костра и множества людей в сакле стало жарко, хотя дверь не была закрыта.

– Галкин, вы останетесь с тяжело раненными здесь;