Записки сестры милосердия. Кавказский фронт. 1914–1918 - Х. Д. Семина

– Но что поделаешь, когда нет войска здесь настоящего? – говорит кто-то.

– Куда вы идете сейчас?

– Мы? А на вокзал! Вот только подойдет наш начальник… А вон кто-то идет!

– Ну, пойдемте, земляки! Покурили и ладно! Идем! До свидания, сестрица! Счастливо оставаться. А если кого из нас завтра принесут к вам в госпиталь – уж перевязывайте нас! Что уж поделаешь?!

– С Богом! Христос с вами! – едва выговорила я… Хотелось много сказать ласковых, ободряющих слов этим безответным людям, идущим не в очередь на смерть! Но слезы душат меня! А когда я смогла выговорить слова ласки и любви, они уже шагали вниз по улице, к месту смерти и страданий. Оттуда, с вокзала, мало кто в эту ночь ушел сам: одних увезли в госпиталь, других – в общую могилу… А я перевязывала раны, хотя, может быть, и не этим, идущим охранять меня, ратникам, а тысячам таких же русских безответных солдат…

Долго я еще стояла у калитки… Ноги мои точно примерзли, стали тяжелые, никак не оторвешь их от снега.

А на горе опять стучат по-прежнему. Тук-тук-тук-тук… И огоньки все так же вспыхивают зелено-красные.

На улице опять ни души. Только по-прежнему воет собака… Странно! Ведь сотни винтовок стреляют, и звук выстрелов ясно слышен, но чувствуется жуткая тишина… Неужели все эти дома пустые?! Ведь два дня тому назад у каждого дома были солдаты-денщики; то несли какие-то покупки, то разметали снег с тропинок… А теперь нигде никого… Только все «стучит» там, на горе…

– Барыня! Идемте в комнату, согрейтесь. Если турки осилят наших, то они только через мое тело перейдут к вам.

Я пошла в свою комнату и легла не раздеваясь. Но сейчас же вспомнила: «Господи! Да ведь мадам Штровман одна сидит в комнате! Вероятно, боится страшно?» И я постучала к ней в стенку:

– Мадам Штровман, как вы себя чувствуете, боитесь?

– Я уже совсем легла спать… – ответила она сонным голосом.

Я замолчала! «Какие крепкие нервы у нее! – подумала я и больше не сказала ничего. – Да! Может быть, она права. Что, правда, беспокоиться?.. Ну, придут турки; возьмут Кавказ; разорят и разграбят наши дома; нас отправят в рабство в Турцию… Вот и все!»

О, нет, нет! Это невозможно! Сколько смертей, сколько горя бесконечного будет, пока это случится. Сколько народу перебьют. Да разве Россия уступит, примирится с этим? НИКОГДА!

Я соскочила с постели! Не могу лежать! На улице легче. Пойду опять туда. Я вышла в сени… Оба денщика сидели на ящике с ружьями в руках.

– Не могу заснуть! Пойду на улицу, – сказала я.

Гайдамакин встал и открыл мне дверь:

– Самый теперь лютый мороз – два часа ночи, – говорит он.

– А как же они теперь там, которую ночь уже на снегу спят? Поди, и еда кончилась…

– Что ж поделаешь! Мы ничем помочь не можем. А если вы простудитесь, тогда что?

Он, видимо, хотел урезонить меня и вернуть обратно в комнату.

– Может быть, согреть самовар? – предложил он.

– Хорошо, согрейте. И сами тоже выпейте чаю…

– Максимов! Ну-ка, разогрей маленький самовар! А я выйду послушаю, как, что там…

Я вернулась в столовую. Там по-прежнему горела лампа, но окна были завешены солдатскими одеялами, чтобы не пропускать света наружу. Скоро принесли кипящий самовар.

– Налейте себе чаю, Максимов, согрейтесь.

Он налил два стакана и понес их в сени.

– Пейте здесь!

– Нет, мы караулим в сенях, – он вышел и закрыл за собой дверь.

Наступила тишина. Вот теперь, должно быть, как раз время для обхода наших позиций: два часа ночи, наши устали и заснули; а ОНИ крадутся, ползут, чтобы перерезать всякому «неверному» горло… Я оглядываюсь, смотрю на завешенное окно: вот сейчас зашевелится сукно, и появится в нем страшная турецкая рожа!.. Вот он шагнул. Ближе и ближе… Кинжал держит прямо острием ко мне! Не могу пошевелиться, не могу крикнуть, чтобы позвать Гайдамакина на помощь… Слышу, что-то тяжелое упало в сенях! А! Кончили их! Теперь за меня примутся! Сейчас зверски убьют, все разграбят… Бедный мой Ваня вернется и увидит только изуродованные трупы, а имущество растащено.

– Ох! – вскрикнула я в ужасе… И проснулась…

– Вы заснули, ох, а я вас разбудил. Мы еще нальем по стакану чая, – говорит Максимов.

Слава богу, что это был сон, и Максимов, а не турки!

Вошел Гайдамакин, без ружья.

– Что это упало в сенях?

– Да мое ружье; я задремал, а винтовка и выпала из рук.

– Пейте чай, он еще горячий. А я пойду лягу, – я легла не раздеваясь, накрылась своей шубой. То ли теплый мех моей шубки согрел меня, то ли волнение переутомило меня – я заснула. А когда я открыла глаза, был яркий день. Окна совершенно были белые от мороза. В доме была полная тишина.

Почему никого нет? Может быть, все уже бежали из города, а с ними и наши денщики? Только по-прежнему стучало: тук-тук-тук-тук, но чаще и как-то слышнее… Я вышла в столовую. Никого! Самовар и посуда так же стояли на столе, как я оставила ночью, уходя спать. Где же Гайдамакин?! Может быть, их погнали на позицию; а может быть, турки их убили здесь в сенях?

Я тихонько открыла дверь в сени. Никого! Ящик свободный, никто на нем не сидит! В сенях темно. Я открыла дверь на двор, заглянула – и там ни души!.. Вернулась в сени, открыла дверь в кухню: вот где лежат трупы!!..

На полу, закрытые с головой шинелями, лежали оба солдата! Только ноги в сапогах торчали из-под шинелей…

– Гайдамакин! Хорош телохранитель!! Кажется, в городе никого уже нет наших, одни турки!

Под шинелями зашевелились; сначала пропала одна нога, но сейчас же появились обе сразу и налицо все четыре ноги обоих солдат…

– Гайдамакин, я иду сейчас в штаб, – выйдя из калитки, я посмотрела на гору за вокзалом, откуда стреляют турки. Сначала ничего не видела… Снет и снег, все бело. Но скоро увидела, как маленькие человечки суетились, как муравьи; что-то тащили к самому краю горы. Сидят еще! Не ушли в обход? Пойду в штаб.

Я поднялась по нашей улице до первого переулка, свернула в него и, пройдя немного, вышла на площадь, на которой стояла полковая церковь. С площади открывался чудный вид на все горы. Снег розовато-синий, огромные сосны кажутся черными. Утро было великолепное. Ослепительно-яркое солнце, синее небо и ни малейшего ветерка! Какая красота – Божий мир! Я забыла