Блатной: Блатной. Таежный бродяга. Рыжий дьявол - Михаил Дёмин

И он, такой, уже не имеет права возвращаться домой! Душа его пожрана духами и как бы подменена. В сущности, это живой мертвец. Оборотень. И его начинают бояться и ненавидеть в родном селении все. В том числе и мать, и жена, и дети.

И поразительно: потерпевший прекрасно это знает и принимает случившееся как должное. Душа его в самом деле как бы перерождается. И когда дрейфующую льдину прибивает течением к берегу, то на землю сходит уже не человек.

Сходит странное существо – одичалое, пугливое, злобное, на лице которого виден волчий оскал…

И все же общий внешний облик мюлена на удивление совпадает с образом чукчи-охотника. На Чукотке как раз ведь и носят глухую одежду мехом наружу. И волос, как правило, там не стригут. И тамошние юноши специально упражняются в быстром беге. И есть еще одно доказательство: метание камней из пращи. Якуты, эвены и юкагиры искусства этого вовсе не знают. Зато на Чукотке оно распространено широко.

Может возникнуть вопрос: отчего же современный чукча всегда вооружен столь примитивно? Но это объясняется просто. Израсходовав патроны, охотник поневоле карабин свой бросает. Зато пращу, копье или лук со стрелами он изготовляет легко. Материал для этого у него всегда под руками. В приморской тундре спокон веков луки делают из полярной карликовой березы, тетиву – из оленьих жил, древки стрел – из плавника[78], а наконечники к ним – из рыбьей кости.

И вот теперь наконец становится окончательно ясным, почему мюлен одинок. Женщины и дети на ледовый промысел никогда не выходят. Это – дело мужчин.

Он исчезает с приходом зимы… И это тоже понятно! Одинокий, отверженный, полубезумный, долго скитаться он ведь не может. И рано или поздно гибнет от пули, от голода. Или же просто от тоски.

Между прочим, за последние годы мюлены стали появляться все реже и реже. И этому есть свое объяснение. Ведь отныне на помощь промысловикам приходит в случае нужды передовая техника – специальный флот, полярная авиация.

Я вспомнил обо всем этом и подумал, что жестокие обычаи, превращающие человека в террака, распространены в Сибири широко и имеют общие исторические корни. И эти корни уходят в Центральную Азию. Сибирское шаманство, несомненно, зарождалось где-то в здешних местах или же неподалеку… И еще я подумал о том, что когда гудят шаманские бубны, то они не веселят и не радуют, а скорее грозят. Безусловно, язычники близки к природе. Но эта близость их – странная. Они не столько верят природе, сколько боятся ее. И вся повседневная их жизнь проходит под властью страха.

И в общем-то я ошибался, надеясь увидеть здесь благоденствие, счастье, покой.

Ошибался – как и всегда почти и во всем…

Так я размышлял, покуривая. И глядел в окно. Оно было обращено к востоку. Там разгорался день; косматое негреющее солнце выкатывалось из-за гребней гор. Где-то за ними лежал покинутый мной мир – тоже далеко не рай! – мир противоречивый, сумбурный, во многом бредовый… Со своими пиратскими империями и политическими лагерями. Со своими демонами и своими терраками. Еще не так давно – два года назад – таким терраком был я сам. Но все же сумел спастись и выбраться из беды. И мой дальний мир, несмотря ни на что, был гораздо ближе мне и понятней, чем здешний, и сейчас он звал меня. Пора было возвращаться!

Глава 12

Тоскующий мусор[79]

На обратном пути я сильно спешил. Меня одолевало беспокойство. Только теперь я вдруг сообразил, что в редакции, наверное, меня давно уже ищут. Ведь я исчез непонятно куда – и надолго! Когда я впервые попал в эти места, начинался период осенних дождей, а возвращался я уже по первому снегу…

И, прибыв в Таштып, я сразу же побежал на почту – звонить.

– Наконец-то! – сказал редактор. – Где же ты, голубчик, шлялся? – Голос его не понравился мне, он был холоден, в нем слышался металл. – Где пропадал? Тебе в Таштып было послано письмо. Оно вернулось обратно.

– Когда было послано?

– Да месяца полтора назад. Мы уж тут не знали, что и подумать… Так что же все-таки случилось?

– Ничего особенного, – пробормотал я, – просто я набрел здесь, в горах, на интересную тему…

– Какую же?

– Это, понимаете ли, связано с жизнью туземных племен, – начал я.

Но он оборвал меня сухо:

– Ты, наверное, забыл, какое задание тебе было дано, а? При чем здесь «туземные племена»? Впрочем, теперь это все уже не имеет значения… Возвращайся немедленно. Слышишь? Не-мед-лен-но!

– Ладно… А письмо-то, – спохватился я, – письмо-то было о чем?

Но в ответ я услышал гудки; разговор окончился. И я подумал, вешая трубку на рычаг: «Ого! Кажется, начинаются неприятности».

И все же Таштып я покинул не сразу. Мне пришлось задержаться тут еще на сутки, и виной этому было одно неожиданное приключение.

Таштып, как вы уже знаете, селение весьма крупное. Оно является районным административным центром. В нем сосредоточена вся местная власть, милиция, имеются две школы – начальная и десятилетка, – ну и, конечно, есть несколько закусочных и пивных.

В народе пивные почему-то зовутся гадючниками. Может быть, тут намек на зеленого змия? Или прозвище это отражает обычный облик пивных, царящую в них нечистоту и сырость? А может, речь идет о посетителях, о типажах?

С почты я направился в ближайший гадючник. И сразу же приобщился к благам цивилизации. Я ведь был путешественником во времени и только воротился в наш век из эпохи мезолита! И теперь мне истинное наслаждение доставляло сидеть за столиком, пусть даже и грязным, и заказывать выпивку и закуску.

Сухой закон кончился. Как, кстати, выглядели гадючники во время его действия, не знаю, не могу даже вообразить… Но как бы то ни было, все быстро вернулось на круги своя. И зал, в котором я сейчас сидел, был, как и прежде, набит битком и содрогался от гомона… Кто-то пел, кто-то плакал, где-то – как водится – затевался скандал. Час был вечерний, поздний, и шум достиг уже предельного накала.

И вдруг все разом смолкло.

В дверях гадючника появился милиционер – рослый, затянутый в ремни, с желтой кобурой нагана на боку. Вид у него был строгий. Он постоял с минуту, озирая притихший зал. И пошел, придерживая кобуру, прямо ко мне.

– Ваши документики, – сказал он, приблизившись. И козырнул небрежно. – Папрашу!

Я подал ему редакционное