Развод в 50. Двойная жизнь мужа - Анастасия Дмитриевна Петрова

— Марта, — она будто ждала моего появления, потому что тут же обращается ко мне: — Можно попросить вас сообщить, как он?

Просьба кажется искренней. Чересчур, черт возьми, а высоко поднятый подбородок гласит о непоколебимости. Ей ничего не стоит взять и спросить вот это, а дальше попросить провести в палату…в этом я убеждена. Однако.

— Вы узнаете о его состоянии, — озвучиваю я коротко: — А теперь, извините, нас ждет врач.

Вижу как Ева вздергивает бровь и встает со стула, хватая свою воду, а затем мы вдвоем удаляемся, оставляя эту женщину смотреть нам вслед.

Глава 30. Марта

Я стою у окна в больничной палате, глядя в мутное стекло. На улице стремительно сгущаются сумерки, превращая мир снаружи в размытые пятна света и теней. Воздух внутри застоялся, пахнет все тем же антисептиком и чем-то ещё — смесью кофе, тревоги и бессонницы. Здесь время будто застыло, словно зациклилось на моменте ожидания.

Где врач? Почему так долго нет новостей?

Сводит виски от усталости, но уходить я не собираюсь. В голове стучит глухо и монотонно, словно метроном. Каждый звук в коридоре заставляет сердце замирать на мгновение.

— Марта. Я принесла вам домашний чай с ромашкой, он успокаивает.

Голос. Тихий, но цепкий. Я вздрагиваю, напрягаясь всем телом.

Оборачиваюсь — и вижу её.

Ольга.

Всё та же сдержанная простота: гладко убранные волосы,которые мне кажется она никогда не распускает. Аккуратная, словно с иголочки, шелковая рубашка персикового цвета, отсутствие лишних деталей. Она не носит ярких украшений, не пытается выглядеть лучше, чем есть, но её сдержанный образ говорит о чём-то неуловимо властном. Человека, привыкшего держать себя в руках. Привыкшего к тому, что его слушают.

И всё же я чувствую подвох.

Она подходит ближе, а в её глазах — настороженная мягкость. Как будто пытается разглядеть мою реакцию прежде, чем сказать что-то важное.

Она ставит термос на небольшой столик и кидает взгляд на койку, где лежит Гордей. Ревность бурей поднимается тут же к горлу, но я сдерживаюсь. Хотя это невыносимо сложно.

В ее взгляде точно есть чувства, не знаю насколько их много, но я их вижу. И это меня медленно ломает.

— Ты, наверное, уже заметила, как это сказывается на Еве, — её голос ровный, почти задумчивый.

Я молча смотрю на неё. Серьезно? Ты хочешь со мной обсудить мою дочь? Вот так просто?

— Я разберусь с Евой сама.

— Она… на грани. — Ольга делает едва заметный жест рукой, словно невзначай. — Ты сняла для вас палату, но она всё равно не отдыхает, не спит, сидит в ожидании. Это плохо для неё.

Я понимаю, к чему она ведёт, но жду, что ещё скажет.

Ольга делает несмелый шаг в сторону Гордея, жадко осматривая его полуголую грудь со слегка поседевшими волосками, за которые сейчас цепляются приборы.

И я абсолютно интуитивно подлетаю к его койке, поправляя одеяло, которое и так лежит ровно. Тут же очерчивая территорию.

— Просто… может, ей стоит провести пару дней в спокойной обстановке? — Ольга смотрит на меня внимательно. Делает шаг назад с явным недовольством. — Там, где ей не нужно сидеть взаперти, слушая больничные звуки.

Я напрягаюсь.

— Ты хочешь, чтобы она поехала к тебе?

Ольга задерживает дыхание, затем делает короткую паузу перед ответом. Её пальцы чуть сжимаются на ремешке сумки, прежде чем она мягко улыбается:

— Я думаю, она могла бы провести время в окружении людей, которым она не безразлична.

Бам! Сердце резко ударяет о ребра, почти ломая преграду. Я не отвожу взгляда.

— Почему ты это предлагаешь?

Едва заметное пожатие плеч.

— Потому что ей сейчас сложно.

Я вжимаю пальцы в подлокотник кресла, чувствуя, как ногти вонзаются в ткань.

— Ты действительно хочешь помочь? Или просто хочешь, чтобы она привыкла к твоему дому? Чтобы она стала частью вашей семьи?

Она не моргает.

— Ты считаешь, что я использую ее?

Да, черт возьми! Я считаю, что ты используешь моего ребенка!

— Думаю, у каждого есть своя мотивация, — мой голос твёрдый, но негромкий. В этой палате всё должно звучать приглушённо, словно страх пробудить что-то ещё более болезненное.

Ольга вздыхает. Не раздражённо, а скорее с грустной неизбежностью.

— Марта, я не хочу вражды.

Вранье. Я медленно выдыхаю, восстанавливая сердечный ритм.

— Ты не хочешь вражды? — повторяю, позволяя усталой иронии вплестись в слова. — Прости, но твои слова не слишком убедительны.

— Ты имеешь полное право мне не доверять, — спокойно соглашается она. — Но это ничего не меняет.

Я вслушиваюсь в её голос. Он ровный, уверенный, но в нём нет агрессии. Она не воюет со мной. Но она и не сдаётся.

— Паше понравилась Ева, — вдруг говорит Ольга, и я чувствую, как внутри что-то сжимается.

Я снова напрягаюсь. Вся эта ситуация похлеще американских горок. Шатает.

— Что?

— Они немного пообщались. Он заботился о ней, приносил чай, отвлекал разговорами, — голос её ровный, почти нейтральный, но я чувствую за ним нечто большее. — Думаю, что Ева тоже к нему тянется.

В этот момент дверь палаты открывается, и появляется дочь.

— О, прекрасно. Очередной заговор, да? — голос её колкий, усталый, но в нём нет ни капли покорности.

Я смотрю на неё — уставшую, раздражённую, но всё ещё полную огня.

— Я никуда не поеду, — бросает она, скрещивая руки. — И можете даже не начинать.

— Ева… — начинаю я, но она уже в боевой стойке.

— Что? Вы решили тут за меня всё обсудить, пока я сплю три часа в сутки? Спасибо, конечно, но я справляюсь.

Ольга молчит, но её взгляд на Еву цепкий. Анализирует, взвешивает слова.

Я вздыхаю.

— Тогда сделаем так, — я стараюсь звучать мягче. — Мы снимем тебе номер в гостинице.

Ева моргает.

— В гостинице?

— Да, — я киваю. — Ты отдохнёшь, примешь ванну, поспишь без больничных стен.

Ева щурится, словно решает, стоит ли сопротивляться.

— Я… не знаю…

— Ты ведь не можешь сутками сидеть здесь, — голос у меня мягкий, но непреклонный.

Она снова колеблется, но потом цокает языком и пожимает плечами.

— Ладно. Допустим.

Я поворачиваюсь к Ольге.