Евгений Онегин. Роман с разбором психолога и литературоведа - Александр Сергеевич Пушкин

далее меня».

XXIX

Тут непременно вы найдете

Два сердца, факел и цветки;

Тут верно клятвы вы прочтете

В любви до гробовой доски;

Какой-нибудь пиит армейский

Тут подмахнул стишок злодейский.

В такой альбом, мои друзья,

Признаться, рад писать и я,

Уверен будучи душою,

Что всякий мой усердный вздор

Заслужит благосклонный взор,

И что потом с улыбкой злою

Не станут важно разбирать,

Остро иль нет я мог соврать.

Комментарий литературоведа

XXVI. Природу, чем Шатобриан…

Под природой имеются в виду порядок вещей и суть человека.

Франсуа Рене де Шатобриан – французский писатель, автор романов «Атала» и «Рене», главный герой второго – литературный предшественник Онегина. Литературные вкусы Ленского – это предромантизм (Шиллер, Гете, Стерн, нравоучительные романы), Шатобриан же – представитель романтизма, с его эгоизмом и скепсисом он Ленскому неблизок.

XXVII. Летучие листки альбома…

Альбом на рубеже XVIII–XIX веков был популярным элементом культуры. В него записывали известные стихи, прозу, а гости дома оставляли короткие записи или рисунки. Часто тексты дополнялись иллюстрациями – их либо рисовали самостоятельно (дворян учили живописи), либо вклеивали готовые гравюры. Альбомы создавались под влиянием печатных книг, но, в свою очередь, сами влияли на то, как оформлялись издания.

XXVII. Надгробный камень, храм Киприды…

Имеется в виду аллегорический рисунок, обозначающий любовь до гроба.

Киприда – одно из имен античной богини любви Афродиты.

XXVII. Или на лире голубка…

Смысл этого рисунка – поэзия служит любви: лира – символ поэзии, голубок – птица Афродиты.

XXVII. Пониже подписи других…

Альбомы заполняли по порядку: сначала писали родители и старшие, потом – друзья и подруги. Ближе к концу альбома оставляли более личные и нежные записи, а последняя страница считалась самой важной. Первую же страницу часто оставляли пустой, потому что верили, что тот, кто начнет с нее, может навлечь на себя беду.

XXVIII. На первом листике встречаешь

Qu’écrirez-vous sur ces tablettes…

Чужая речь: стереотипные альбомные записи.

XXIX. В любви до гробовой доски…

А это поэтические клише провинциальных альбомных стихов.

XXIX. Какой-нибудь пиит армейской…

Пиит – поэт.

XXX

Но вы, разрозненные томы

Из библиотеки чертей,

Великолепные альбомы,

Мученье модных рифмачей,

Вы, украшенные проворно

Толстого кистью чудотворной

Иль Баратынского пером,

Пускай сожжет вас Божий гром!

Когда блистательная дама

Мне свой in-quarto подает,

И дрожь и злость меня берет,

И шевелится эпиграмма

Во глубине моей души,

А мадригалы им пиши!

XXXI

Не мадригалы Ленский пишет

В альбоме Ольги молодой;

Его перо любовью дышит,

Не хладно блещет остротой;

Что ни заметит, ни услышит

Об Ольге, он про то и пишет:

И полны истины живой

Текут элегии рекой.

Так ты, Языков вдохновенный,

В порывах сердца своего,

Поешь, бог ведает, кого,

И свод элегий драгоценный

Представит некогда тебе

Всю повесть о твоей судьбе.

XXXII

Но тише! Слышишь? Критик строгий

Повелевает сбросить нам

Элегии венок убогий

И нашей братье рифмачам

Кричит: «Да перестаньте плакать,

И все одно и то же квакать,

Жалеть о прежнем, о былом:

Довольно, пойте о другом!»

– Ты прав, и верно нам укажешь

Трубу, личину и кинжал,

И мыслей мертвый капитал

Отвсюду воскресить прикажешь:

Не так ли, друг? – Ничуть. Куда!

«Пишите оды, господа,

XXXIII

Как их писали в мощны годы,

Как было встарь заведено…»

– Одни торжественные оды!

И, полно, друг; не все ль равно?

Припомни, что сказал сатирик!

«Чужого толка» хитрый лирик

Ужели для тебя сносней

Унылых наших рифмачей? —

«Но все в элегии ничтожно;

Пустая цель ее жалка;

Меж тем цель оды высока

И благородна…» Тут бы можно

Поспорить нам, но я молчу:

Два века ссорить не хочу.

XXXIV

Поклонник славы и свободы,

В волненье бурных дум своих,

Владимир и писал бы оды,

Да Ольга не читала их.

Случалось ли поэтам слезным

Читать в глаза своим любезным

Свои творенья? Говорят,

Что в мире выше нет наград.

И впрямь, блажен любовник скромный,

Читающий мечты свои

Предмету песен и любви,

Красавице приятно-томной!

Блажен… хоть, может быть, она

Совсем иным развлечена.

XXXV

Но я плоды моих мечтаний

И гармонических затей

Читаю только старой няне,

Подруге юности моей,

Да после скучного обеда

Ко мне забредшего соседа,

Поймав нежданно за полу,

Душу трагедией в углу,

Или (но это кроме шуток),

Тоской и рифмами томим,

Бродя над озером моим,

Пугаю стадо диких уток:

Вняв пенью сладкозвучных строф,

Они слетают с берегов.

XXXVI. XXXVII

А что ж Онегин? Кстати, братья!

Терпенья вашего прошу:

Его вседневные занятья

Я вам подробно опишу.

Онегин жил анахоретом:

В седьмом часу вставал он летом

И отправлялся налегке

К бегущей под горой реке;

Певцу Гюльнары подражая,

Сей Геллеспонт переплывал,

Потом свой кофе выпивал,

Плохой журнал перебирая,

И одевался…

XXXVIII. XXXIX

Прогулки, чтенье, сон глубокий,

Лесная тень, журчанье струй,

Порой белянки черноокой

Младой и свежий поцелуй,

Узде послушный конь ретивый,

Обед довольно прихотливый,

Бутылка светлого вина,

Уединенье, тишина:

Вот жизнь Онегина святая;

И нечувствительно он ей

Предался, красных летних дней

В беспечной неге не считая,

Забыв и город, и друзей,

И скуку праздничных затей.

Комментарий литературоведа

XXX. Толстого кистью чудотворной…

Федор Толстой – художник, иллюстратор, медальер и скульптор, знакомый Пушкина и декабрист.

XXX. Мне свой in-quarto подает…

Тут имеется в виду размер альбома – 24,15 × 30,5 см. Это была четверть типографского листа и в то же время четыре страницы книги.

XXX. И шевелится эпиграмма…

Эпиграмма – небольшое сатирическое стихотворение.

XXX. А мадригалы им пиши!

Имеется в виду своеобразный комплимент в стихах, типичный альбомный жанр того времени.

XXXI. Так ты, Языков вдохновенный…

Николай Языков – поэт-романтик. Летом 1826 года он, студент Дерптского (ныне Тартуского) университета и друг Алексея Вульфа, приехал в гости к семье Осиповых в Тригорское – соседнее имение от Михайловского, где и познакомился с Пушкиным.

Алексей Вульф – сын соседки Пушкина, Прасковьи Осиповой, который тоже учился в Дерпте и во время визитов к семье подружился с поэтом.

XXXII. Но тише! Слышишь? Критик строгий…

Речь идет о Вильгельме Кюхельбекере, друге Пушкина со времен учебы в Царскосельском лицее. В этих строфах Пушкин отвечает на статью Кюхельбекера «О направлении нашей поэзии…», в которой тот