Страсть. Женская сексуальность в России в эпоху модернизма - Ирина Анатольевна Жеребкина

мужчины отказывали ей в доступе к символическому; Нина, в их представлении, реализует себя только на уровне «низкой» асимволической сексуальности. Даже когда Нина выбирает Брюсова, являющегося признанным мэтром поэзии русского символизма, в качестве средства своей мести начинающему поэту Андрею Белому, её расчет состоял в том, чтобы доказать Белому свою собственную ценность как любовного объекта – если уж сам мэтр оценил её в этом качестве! Кроме того, расчет состоял и в том, чтобы с помощью измерения «телесной глубины» Брюсова-человека как признанного мэтра и инициатора различных литературных начинаний разрушить «смысловую поверхность» Белого-поэта. Брюсов, в свою очередь, по словам Ходасевича, также изначально имеет в этих отношениях свой расчет: «Брюсов… подчеркнуто не замечал её. Но тотчас переменился, как наметился её разрыв с Белым, потому что, по своему положению, не мог оставаться нейтральным. Он был представителем демонизма. Ему полагалось перед Женой, облеченной в Солнце, “томиться и скрежетать”. Следственно, теперь Нина из “хорошей хозяйки” превращалась в нечто значительное, облекалась демоническим ореолом. Он предложил ей союз – против Белого».[116]

Кульминацией этих спланированных отношений взаимного расчета и становится нерациональная, слепая, гибельная для Нины страсть к Брюсову. Зная, что он является поэтическим соперником и объектом а (замещающим Другого) для Белого, она хочет использовать его как средство мести – на уровне объектно понимаемой сексуальности. В результате происходит трансформация этих асимволических отношений меркантильного расчета в «высокую» страсть: Брюсов, механически помещенный ею в позицию Другого, на самом деле становится для неё Другим, из отношений с которым соображения меркантильности и рационального расчета исключены. Критерием недоступности Брюсова для Нины в таком случае неожиданно становится тот же критерий, который делает недоступным для неё и Белого – критерий поэзии («смысла»), которого сама она, будучи воплощением «телесной глубины», лишена.

Собственно, и пристрастие к наркотикам на первый взгляд лишь усугубляло существование Нины исключительно на асимволическом уровне. Ведь, с одной стороны, с помощью наркотиков она предъявляет асимволическую женскую субъективность символическому порядку мужских слов, чувств и взаимоотношений, из которых оно вычеркнуто. Однако хотя женское тело не может быть интегрировано в порядок их смысла и их слов, оно может быть им хотя бы предъявлено. Другими словами, через наркотики Нина Петровская пытается артикулировать женскую страсть независимо от критериев культуры доминантной маскулиности. Она почти умирает от нищеты в Риме, пока Алексей Толстой не помогает ей переехать в Берлин и устроиться в Накануне; Нина не может жить без шприца; Нина не может жить без рюмки вина; Нина открывает газ в своей квартире и кончает жизнь самоубийством потому, что умерла её больная сестра Надя, а сама Нина боится пустого пространства. Как ещё женщина, помещенная в границы мужской логики Вечной Женственности, может предъявить свое «я»? Через наркотики, измены, пьянство, попытки самоубийства. «Нина переходила от полосы к полосе… Но во все полосы она предавалась отчаянию. По двое суток, без пищи и сна, пролеживала она на диване, накрыв голову черным платком и плакала… Иногда находили на неё приступы ярости. Она ломала мебель, швыряла вещи, бросая их “подобно ядрам из баллисты”, как сказано в Огненном ангеле при описании подобной сцены…

Осенью 1909 года она тяжело заболела от морфия, чуть не умерла…. Война застала её в Риме, где прожила она до осени 1922 года в ужасающей нищете, то в порывах отчаяния, то в припадках смирения, которое сменялось отчаянием еще более бурным. Она побиралась, просила милостыню, шила белье для солдат, писала сценарии для одной кинематографической актрисы, опять голодала. Пила. Порой доходила до очень глубоких степеней падения».[117] Интернализируя в своей повседневной реальной жизни мир символистских ценностей, в котором её асимволическому нет места, она тем не менее проявляет себя в истерических симптомах, не позволяющих свести её к искомой символистами женской «сущности». Это был её вызов их философии жизни и их Вечной Женственности.

Таким образом, использование наркотиков Петровской может быть проинтерпретировано как проявление неэссенциалистской структуры женского, предъявляющей женское в истерических симптомах, не позволяющих свести её к искомой символистами женской «сущности». Кроме того, отношение к символическому, к «словам» у Нины Петровской было предельно трепетным. Белый описывает мучительное чувство стыда у Нины за своего мужа, преуспевающего адвоката и издателя, владельца символистского издательства Гриф, читавшего стихи – «наорав всякой дряни рифмованной», по выражению Белого – в присутствии Александра Блока. «Писательница Петровская, – та даже за уши схватилась от такого бессмысленного безвкусия: как оскорбленная оплеухой, дрожала; стыдно видеть своего мужа таким».[118] Сама же Нина Петровская в Воспоминаниях, описывая историю создания Грифа (издательства мужа), полностью стоит на стороне Брюсова (издателя Музагета) в партийной борьбе между издательствами. Примечательным здесь является то, что главным аргументом Нины в этой борьбе являются не деньги, не власть, не слава (то есть не то, за что реально боролись русские символистские издательства начала века Гриф и Скорпион), но – слова, поэзия. Брюсовскую любовь к администрированию она оправдывает поэзией. Брюсовскую двойную жизнь в семье и его измены она оправдывает поэзией. Брюсовские деспотизм и властолюбие по отношению к молодым поэтам она оправдывает поэзией. Свою разбитую Брюсовым жизнь она оправдывает его поэзией.

Возможно, наркотики Нины свидетельствую о способности её женской субъективности находиться вне сферы фаллогоцентристской логики, располагаясь «по ту сторону» Фаллоса, и реализуя другое, нефаллическое наслаждение – jouissance féminine? Иногда кажется, что её наслаждение – смена нарядов и причесок, литературное творчество, домашняя мебель, ссоры, быт, письма, вино, морфий, записки, игры, слезы и скандалы – не вписывается ни в один из этих двух возможных – ни в асимволический, ни в символический – порядков реальности.

Более того, складывается впечатление, что окружающие её мужчины лишь мешают ей реализовать её собственное, не предназначенное для их наблюдения наслаждение. Она ведь может любить (или не любить) сразу двоих – и Белого, и Брюсова. И даже ещё других, кроме этих двух (тех, кого она называла «прохожими»); она может, как оказывается, стрелять сразу в двоих; может делить чужие секреты сразу со всеми и не понимать, почему это плохо.

Может, она стреляла в этих мужчин потому, что они ей – оба – просто мешали? Мешали её наслаждению, её jouissance féminine?

Вспомним, что Брюсов, в которого стреляла Нина, погиб раньше Нины Петровской. Что в столе в его рабочем кабинете всегда валялись шприцы.[119]

Делёз и Гваттари, определяя концепт становления, ввели понятие, которое сегодня активно используется в феминистской теории – «становление-женщиной». Само понятие становления возникает из необходимости описания такой степени аффекта, которая не может быть зафиксирована