Страсть. Женская сексуальность в России в эпоху модернизма - Ирина Анатольевна Жеребкина

Здесь мы, по-видимому, вновь сталкиваемся с простой диалектикой желания и запрета: «я» желает запретного Другого (например, партнера вне брачного договора). То, что после Анны Карениной в русской литературе не появилось романа, в котором адюльтер завершился бы браком, указывает вовсе не на торжество тезиса Толстого о неизбежности наказания за акт прелюбодеяния, но скорее на то, что сама структура адюльтера – как структура наслаждения, определяющаяся в терминах онтологии избытка и превышающая регистр удовольствия, – в принципе не допускает завершения в форме брака.

В то же время парадоксальной особенностью репрезентации практик адюльтера в культуре этого периода оказывается их перевод на уровень Символического, предполагающий, в соответствии с известной лакановской формулой, невозможность сексуальных отношений.[124] Другими словами, обнаруживается, что в основе механизма адюльтера лежит не диалектика запрета и желания, а имманентный закон самого желания, действующий независимо от процедуры внешнего запрета.

В частности, одной из основных особенностей функционирования желания в структуре внебрачных связей в культуре модернизма выступает внутренний механизм не детерминированной объектно трансформации ординарного партнера по адюльтеру в Другого – например, в так называемую «Другую женщину». Сексуальные отношения в этом случае не могут состояться как брачные отношения партнеров, так как женщина, обретая статус «Другой женщины», становится недостижимой для заключения буржуазного брачного договора, а практика адюльтера переводится с уровня повседневной реальности в регистр Символического. При этом от женского субъекта, для того чтобы стать «Другой женщиной», не требуется ни исключительной недоступности, ни каких-то особых личных качеств. Поэтому, например, прекрасная мать и жена – поэтесса Мирра Лохвицкая неожиданно превращается в загадочную и порочную «русскую Сафо», являясь, по замечанию Бунина, вполне обычной, даже «несколько ленивой» «в восточном стиле» женщиной. Или, например, рядовая актриса театра В.Ф. Комиссаржевской Наталья Волохова становится знаменитой «Снежной Маской», а простая и легкая в общении, по воспоминаниям Надежды Мандельштам, и не обремененная никакой рефлексией Ольга Глебова-Судейкина превращается в трагическую ахматовскую «Коломбину 10-х годов», причину самоубийства молодого поэта-гусара Всеволода Князева, разрывающегося между страстным влечением к Глебовой-Судейкиной и к Михаилу Кузмину одновременно.

У Брюсова в повести Шара́. Дневник девушки (1913–1916)[125] как только повествование приближается к помолвке молодой героини (Дины) с женихом Михаилом, неожиданно возникает ничем не детерминированная неразрешимая сюжетная коллизия, ведущая к разрушению возможного брачного договора из-за увлечения Дины писателем Коробовым. И даже если литературная фабула все-таки приводит к свадьбе и браку – как в случае молодого героя повести Юлия и подруги Алины, невесты Юлия Христины в романе Женщина на кресте Анны Мар – тут же происходит адюльтер (отношения мужа Христины Юлия с Алиной, а также лесбийская страсть самой Христины к Алине). Итак, в теории русского символизма силы лакановского регистра Символического превалируют над силами фрейдовского «принципа удовольствия», что проявляется в тенденции отказа от буржуазного брачного договора во имя недостижимого наслаждения, репрезентируемого адюльтером.

Невозможность перевода ценностей символического порядка в повседневные ценности буржуазного брака показана и в повести Брюсова Последние страницы из дневника женщины, когда любовник убивает мужа именно с целью разрушения самой седиментирующей формы брачного договора.

Последние страницы из дневника женщины написаны на основе реальных событий нашумевшего в 1910 году судебного дела Марии Тарновской. Граф Павел Комаровский страхует свою жизнь на полмиллиона франков в пользу невесты Марии Тарновской, которая должна получить деньги в случае его смерти. Однако Графа Комаровского убивает любовник Марии, в связи с чем возникает вопрос: почему граф Комаровский так неразумно решает застраховать свою жизнь в пользу невесты? Очевидно граф, также как и любовник Марии бессознательно стремится не дать состояться их буржуазному брачному договору, жертвуя ради этого своей жизнью и обрекая тем самым Марию на тюрьму и каторгу.

Существует ряд воспоминаний потрясенных современников о драматической смерти жены Вячеслава Иванова Лидии Зиновьевой-Аннибал, когда умирающая Зиновьева-Аннибал ложится сверху на своего мужа Вячеслава Иванова и, сжимая его в объятиях, умирает.[126] Вскоре после её смерти муж, освобождаясь от мертвого тела жены, имеет, по свидетельствам современников, «просветленный вид»: ведь «высокий» образ его жены, подтвержденный возвышенной смертью, удостоверяет тот основополагающий принцип теории русского модернизма, согласно которому символический женский образ является безусловно более значимым, чем реальный женский субъект. Гораздо большей потерей для мужа было бы, если бы жена осталась жить, а не умерла так красиво…

В то же время адюльтер, понимаемый как способ эксцессивного наслаждения в дискурсе модернизма, в действительности выступает как противоречивая и амбивалентная практика: с одной стороны, он утверждает приоритет Символического в фунционировании трансгрессивной сексуальности; с другой стороны, символическое в процессе адюльтера неизбежно переживает катастрофу – в момент, когда на месте предположительно символического объекта желания обнаруживается асимволический материальный объект, предоставляющий возможность его удовлетворения (как это произошло в случае Нины Петровской, предложившей реальный секс в ответ на поэтические любовные призывы Андрея Белого, совершенно не желавшего от Нины этого ответа). Когда же конструкция адюльтера разрушается как символическая структура, исчезает и само символическое измерение сексуальности, обнаруживая в мучительных поисках модернистов новых типов сексуальности Реальное сексуального различия, которого, как известно, не существует.

Отсюда разбитые жизни известных людей этой эпохи.

Адюльтер как практики наслаждения

Сфера сексуальности представляется ведущей сферой личностной реализации не только в мужском (Огненный ангел Брюсова, Крылья Кузмина и др.), но и в женском литературном письме русского модернизма (например, Тридцать три урода Зиновьевой-Аннибал, Ключи счастья Вербицкой, Гнев Диониса Нагродской, и др.), в том числе в литературе на тему революционного и террористического активизма, где параметры сексуальности также выступают в качестве ведущих (например, революционная деятельность Мани Ельцовой в Ключах счастья Вербицкой или действия революционеров-террористов у Андрея Белого в романах Петербург или Москва). Одной из наиболее «подлинных» форм сексуальности в эпоху рубежа веков становится, как уже было сказано, форма адюльтера как реализации не только мужской, как это было в классическую эпоху, но и женской сексуальности. В эпоху символизма происходит коренное переосмысление места и роли семьи и семейных отношений. Функционирование буржуазного брачного договора символистов часто поддерживается структурой жижекианского «непристойного дополнения» – адюльтера, представляющего собой трансгрессивную структуру, обеспечивающую фантазматическую поддержку семейным отношениям пары, посредством которой субъект предположительно может получить доступ к «подлинному» наслаждению («страсти»). При этом определяющей характеристикой дискурса адюльтера является не сам факт супружеской измены (включая гомосексуальные и лесбийские сексуальные практики), а тот, что измена осуществляется посредством преступления брачного закона – то есть через диалектику «закона» и «наслаждения». Вспомним, как соотносятся понятия закона и наслаждения во фрейдовском психоанализе: закон требует подчинения сексуального