Страсть. Женская сексуальность в России в эпоху модернизма - Ирина Анатольевна Жеребкина

в рассказе Брюсова Добрый Альд. Чем больше героиня Мар Алина подчиняется Шемиоту, который воплощает для неё бессознательный голос её желания, отдавая ему не только полностью и без остатка своё тело (не только для секса, но и для садистского избиения розгами), но и своё доброе имя, репутацию и, в конце концов, своё имущество, тем больше – парадоксальным образом – она чувствует себя виновной. Аналогичная ситуация складывается в рассказе Брюсова Добрый Альд: чем больше девочка-рабыня 12-летняя Селима на плантации подчиняется своему мучителю-надзирателю, тем сильнее она ощущает необходимость самонаказания (маленькая пленница в итоге страшным образом убивает себя: отрезает себе сначала половые органы, потом груди, обнажает ребра, разрубает руки и ноги и разрезает живот).[142] В то же время в соответствии с этой, характерной для дискурса символизма моделью женского подчинения и вины, – чем больше женщина подчиняется, тем больше она виновна – строились, как уже было сказано, и реальные отношения Нины Петровской или Надежды Львовой с мэтром русского символизма Валерием Брюсовым.

Однако голосу принадлежит еще одна важная функция в дискурсе русского модернизма, связанная с возрастанием в эту эпоху роли поэзии как одной из основных форм репрезентации сексуальности. Главной фигурой носителя голоса в этой культуре становится фигура мужчины-поэта, вокруг которого формируется группа влюбленных в его голос (как голос поэзии) женщин: сообщества женщин-почитательниц и женщин-учениц (как прямых, так и косвенных) складываются вокруг почти каждой крупной мужской поэтической фигуры этого времени, образуя феномен женских поэтических кружков, возникающих вокруг культовых мужских поэтических фигур – Вячеслава Иванова (посетительницы поэтических сред знаменитой «Башни»), Валерия Брюсова (молодые символистские поэтессы), Николая Гумилева (Ирина Одоевцева, Нина Берберова, сестры Напельбаум и все женщины «Звучащей раковины» и т. п.).[143] Характерно, что физическое тело мужского поэтического субъекта/учителя оказывается в этой ситуации совершенно не существенным, главным становится поэтический голос – носитель «подлинной» сексуальности в эту эпоху.[144]

Отношения учитель – ученица в поэзии символизма неизбежно строятся как отношения женской вины: не случайно поэтические сообщества этого времени создавались с помощью процедуры поощрения или наказания женщин мужчинами. Молодая Ахматова наравне с другими женщинами вынуждена прийти в круг Иванова на судилище в знаменитую «Башню»;[145] так же поощряет или наказывает женщин в своем кружке Гумилев («…подходить к Гумилеву, когда он сидит с облюбованной им особой женского пола, не полагается: субординация. Об этой субординации Гумилев сразу и заговорил: “Необходима дисциплина. Я здесь – ротный командир. Чин чина почитай. В поэзии то же самое, и даже еще строже. По струнке!”»,[146] по свидетельствам Ирины Одоевцевой, «лучшей ученицы» Гумилева и Нины Берберовой). Причем эти отношения подчиняются вышеназванному парадоксальному механизму конструкции женской вины через инстанцию голоса Другого: с одной стороны, женщина-поэтесса виновна потому, что не способна овладеть голосом мужской «подлинной поэзии», с другой стороны, чем более она ему подчиняется – как, например, Ахматова, чей поэтический профессионализм не вызывает сомнений ни у Иванова, ни у Гумилева, – тем более в глазах окружающих она становится виновной, вначале перед трагически погибшем мужем, а впоследствии и перед репрессированным сыном.[147]

Другая женщина, или «без Черубины де Габриак мужчина не существует»

Одной из основных конструкций женского в дискурсе адюльтера в этот период является, как уже было сказано, конструкция Другой женщины – той, которая противостоит «обычной» женщине. Конструкция Другой женщины представлена как в мужском, так и в женском дискурсе русского символизма.

Фигура Другой женщины – это, по Лакану, фантомальная фигура, которая должна заполнить нехватку субъекта и представляется в качестве идеального партнера в сексуальных отношениях большого Другого. Женщина, с которой реально живет субъект, никогда не является Другой женщиной. А это значит, что в семейных отношениях существует постоянная дисгармония, и что в любой момент может появиться Другая женщина, всегда способная заполнить нехватку семейных сексуальных отношений. Напомним, что такой женщиной была Аполлинария Суслова для семейной пары Достоевских: Анна Григорьевна Сниткина-Достоевская в своих Воспоминаниях передает полную уверенность в том, что стоит только Сусловой возникнуть на горизонте их с Достоевским семейной жизни, как все её отношения с «Федей» будут немедленно разрушены – даже если самой Сусловой это уже не нужно.

С другой стороны, знаменитый приход Аполлинарии Сусловой под вуалью в дом Достоевского, когда Достоевский не узнаёт свою роковую любовь, и она в гневе немедленно покидает его дом так, что он не успевает произнести ни слова вслед – как будто её и не было! – хотя и сыграл роковую роль в судьбе Анны Григорьевны Достоевской, обострив до предела ревность и страх за семью, подтверждает факт, что Другой женщины в реальности не существует, что это сугубо фантазматическая фигура. В отношениях мужчины с Другой женщиной никогда не возможен happy end, который может состояться только с женой – например, как у рокового соблазнителя эпохи символизма Валерия Брюсова, у которого был удивительно счастливый брак с женой Иоанной Матвеевной, прощавшей ему все увлечения и бережно заботившейся о его быте. Если же мужчина выбирает в пользу Другой женщины, его ждет катастрофа – скорее всего смерть.

У Брюсова фигура «Другой женщины» часто внедряется в структуру женской субъективности, обуславливая патологизирующий её бинаризм. Например, фигура Нины Петровской делится на ту Нину, с которой состоялся его бурный роман, и обыкновенную женщину Нину, которую он обвиняет в том, что она не понимает его стихи, а образ Надежды Львовой делится на «Нелли» (которой посвящены Стихи Нелли) и Надю Львову из маленького Серпухова со старенькими родителями;[148] такова же конструкция Дина/Шара́ в повести Шара́. Дневник девушки, или героини и её большого Другого в рассказе В зеркале.

Что происходит тогда, когда реальная эмпирическая женщина помещается в место Другой женщины? В рассказе Брюсова В зеркале Другая женщина полностью уничтожает реальную женщину, доводя её до безумия и смерти. Идентичный в логическом отношении механизм замещения реальной женщины Другой женщиной имеет место и в жизни самой знаменитой Другой женщины эпохи символизма, её «Прекрасной Дамы» Любови Дмитриевны Блок в её отношениях с мужем: образ Прекрасной Дамы полностью подчиняет себе судьбу реальной Любы Менделеевой – вплоть до буквального прекращения Александром Блоком с ней сексуальных отношений. Ответом Любови Дмитриевны Блок на эту ситуацию является, как известно, её гибель в качестве Прекрасной Дамы – в частности, радикальный отказ от собственной «прекрасной» внешности: вместо радикально прекрасной она, по воспоминаниям Андрея Белого в пересказе Одоевцевой, становится радикально безобразной: «Я её на прошлой неделе встретил на Офицерской. Несет кошелку с картошкой. Ступает тяжело пудовыми ногами.