Страсть. Женская сексуальность в России в эпоху модернизма - Ирина Анатольевна Жеребкина

в терминах онтологической стабильности. Метафора «тело без органов», взятая Делёзом и Гваттари из словаря Антонена Арто, и означает невозможность редукции аффективной множественности в единое. Основное качество «тела без органов» – то, что оно не существует в условиях присутствия значимого Другого. Акцентированная фиксация на Другом – это, в терминах психоанализа, характеристика истерической субъективности, присущая в равной степени и Белому, и Брюсову. Оба они на протяжении всей своей жизни получали наслаждение или страдали в зависимости от того, как их оценивают другие – публика, читатели, коллеги; в зависимости от того, каким представлялось им их итоговое место в иерархической «табели о рангах» русской культуры. Отсюда интенсивный творческий поэтический эксперимент обоих – поиски слов и ритма, которые способны удерживать внимание читателя.

По сравнению с ними обоими у Нины Петровской отсутствует ситуация соотнесенности с фигурой значимого Другого. Она на самом деле не стала и не стремилась стать «писательницей», несмотря на то, что именно так её называет Белый в своих воспоминаниях, а Брюсов в письмах уговаривает писать рассказы. Нина Петровская всю свою жизнь была настолько полна собой и своими собственными внутренними переживаниями, что в принципе не могла удерживать внимание читательской аудитории, то есть создать текст, ориентированный не на себя, а на Другого. Собственно, именно эта причина и делает её Воспоминания о Брюсове патетичными и невыразитильными одновременно: она была столь полна своим чувством к недавно умершему Брюсову, что отказалась от задействования каких-либо литературных приемов, необходимых для поддержки читательского внимания.

Поразительно в ней также неподдельное безразличие к собственной внешности в ту образцовую в этом смысле эпоху,[120] когда, по словам самой же Петровской, стало уделяться огромное внимание внешности человека: «Дамы, еще вчера тяжелые, как кули в насиженных гнездах, загрезили о бальмонтовской “змеиности”… Кавалеры и их мужья приосанились, выутюжелись à la Оскар Уайльд. Появились томно-напудренные юноши с тенями под глазами. Излюбленным цветком стала “тигровая орхидея”…».[121] Но сама Нина абсолютно не фиксирована на своей внешности (всегда предназначенной для Другого). Внешности у неё как бы и не было, так как всю её жизнь составляло исключительно «внутреннее». За полным безразличием к внешности скрывается опять же всякое нежелание считаться с мнениями и оценками других. Более того, Ходасевич как бы вскользь замечает основной парадокс отношений Нины с теми «великими» мужчинами/поэтами русской культуры эпохи модернизма, которые были её любовниками и одновременно культовыми фигурами их поколения: в её «внутреннем» действии «дохождения до конца», о котором Ходасевич говорил, что оно было главным в истерической субъективности Нины Петровской, никто из этих других никак и никогда не смог повлиять на неё: ни в текстах, ни в выборе жизненной стратегии. Скорее повлияла сама Нина – например, приучив Брюсова к морфию и разрушив в конце концов своей страстью «дохождения до конца, до предела» его жизнь, а также став первой из трех женщин (Нина Петровская, Любовь Дмитриевна Блок, Ася Тургенева), которые, по словам Белого, разрушили и его жизнь.[122] В отличие от классической модели рационально организованного мужского субъекта, субъективность Нины Петровской предельно дезорганизована (вместо форм – бесформенность) и дезартикулируема (вместо слов – слезы и питье; Роман Гуль подчеркивает, что без рюмки с ней не было смысла общаться).

Как в теории русского символизма, так и в личной жизни всех участников этой истории страсти важную роль сыграла концепция «мигов» Валерия Брюсова, базирующаяся на наркотической практике. «Миг» – это интенсивное переживание жизни, когда каждый «миг» является самоценным, нарушая цепь традиционной каузальности. Наркотики в этом контексте дают возможность интенсифицировать «миги» жизни: они элиминируют форму и личность, а скоростное время наркотиков перестает быть собственным временем субъекта. Происходит так называемая детерриториализация субъективности – не остается никакой возможности для эссенциализма, лишь антиэссенциалистские параметры скорости или замедления: вне форм и вне идентичности субъекта. Ассамбляж наркотиков, по выражению Делёза и Гваттари, никогда не содержит в себе каузальную инфраструктуру. И именно наркотики являются тем средством, которое обеспечивает возможность скорости («сумасшедшей скорости», по выражению Делёза), как выход за пределы органического тела. Главное в «новом», наркотическом желании то, что оно нефигуративно: страсть Нины Петровской, подкрепленная наркотиками, всегда больше или меньше её страсти к Андрею Белому или Валерию Брюсову. Такова же и её страсть к литературе – одновременно больше или меньше, чем страсть к словам.

Наркотики также разрушают и память, которая всегда свидетельствуют об одном – о наличии травмы (например, эдипальной травмы), ограничивающей «сумасшедшую скорость» наслаждения.

Именно поэтому в поражающих своей безыскусностью Воспоминаниях Нины Петровской отсутствует ритм памяти, как и ритм вообще, обеспечивающий смену ритмических ощущений удовольствие/неудовольствие, наслаждение/нехватка, собственно и создающих интригу литературного письма. Поэтому Нина – безобразная, жуткая, пьяная идет к «блестящему» Маклакову, который («великий женолюб», по выражению Романа Гуля) в дни молодости без памяти был в неё влюблён, но которого она отвергла: устраиваться на работу.[123] И ей совершенно всё равно, как он её, Нину Петровскую, несравненную и роковую музу символизма, воспримет теперь, после стольких лет разлуки – как воспримет её внешность – или тот факт, что она так и не стала «писательницей». Поэтому она, ничуть не смущаясь, пишет письмо Горькому с просьбой опубликовать/продать её интимные Воспоминания о Брюсове: желание пить и наркотическое желание интенсивнее всех других чувств, и оно не знает вины как цензуры Другого: оно знает только внутреннюю скорость «жажды»…

…В кого стреляла на самом деле Нина Петровская? Кого она любила, а кого она ненавидела? Кто виновен в её гибели? И является ли её jouissance féminine вообще гибелью?…

3. Теории и практики адюльтера в русском модернизме

«Непристойное дополнение», или против брачного договора

Адюльтер является одним из основных литературных сюжетов эпохи модернизма.

Почему?

Потому что именно с адюльтером связано модернистское убеждение, что только вне сдерживающих уз брака, в адюльтерной трансгрессии, мы можем получить «истинное», т. е. нарушающее Закон наслаждение. И хотя в русской литературе второй половины ХIX века не раз представлена история крушения надежд на недоступное наслаждение влюбленных тогда, когда оно из запретного адюльтерного становится легальным (хрестоматийным примером является роман Толстого Анна Каренина, показывающий, что как только внешнее препятствие для совместной жизни любовников исчезает, Анна бросается под колеса поезда), дискурс модернизма упорно продолжает связывать адюльтер с возможностьюю высшего сексуального наслаждения (вспомним Серебряный голубь и Петербург Андрея Белого, Гнев Диониса Евдокии Нагродской, Ключи счастья Анастасии Вербицкой, Последние страницы из дневника женщины Валерия Брюсова и др.). Более того, можно сказать, что адюльтер становится важнейшим условием интенсификации