Традиции & Авангард. №1 (8) 2021 - Литературно-художественный журнал

У могилы француза бессмертного сел наш Коля на лавочку. И затих.

Мимо плыли облачные громады неба столичного, обгоняли друг друга звери небесные вдоль старинных стен, саркофагов и усыпальниц, над течением речки Синички, над участниками былинных дней от Петра Великого, мимо Васнецова и Пришвина до Абдулова… Создавая немолчный гам, вдоль высоких стен ограждения мчались, встав на светофоре, гудели истошно автомобили. Прыг-прыг, прыг-скок – проскакал мимо Коли воробушек, пролетел, кувыркаясь, осенний листик. Был он мертв, опалово-ал, а, однако же, торопился… Коля – сидел. Время шло, но шло оно… мимо.

Встань и иди

А на море, только солнце забрезжит, гладь такая небесная, крабы ползают, море теплое… Хорошо…

Глубоко за полночь, незадолго до рассвета холодного с незнакомым голосом в голове проснулся в собственном теле некий Лев Борисович Птичкин.

«Встань и иди…» – эхом затихая вдали, продолжал повторять вселившийся голос.

Лев Борисович вяло пошевелился, и, ощутив коленями свинцовую тяжесть свернувшегося кота, оттиснул с себя мохнатого, и прислушался. Голос стих. Кот оттиснутый смотрел из-за валика на хозяина глазами, желто горящими, отстраненно и равнодушно. Лунные отсветы постепенно обрисовали во тьме Льву Борисовичу очертанья реальности, проступили плотности подоконника, шкафа, письменного стола, в коих ничему потустороннему, из мерцательной галлюциногенной области, свойственной пограничному состоянию, не было места. Лев Борисович успокоился, смежил глаза, и лишь только смутные желанья грядущего улеглись, угроза настоящего растворилась, а мысли стали приобретать очертанья размытого пережитого, незнакомый голос вернулся вновь.

«Встань и иди!» – раздалось в голове настолько пронзительно, повелительно, что, открыв глаза в ужасе, Птичкин долго сравнивал голос этот с ненавистным звоном будильника, опасаясь уже вставать.

Господи! Как же противен нам этот призывающий к действию звук. Отвратителен каждое твое утро! И как же благодарны мы будем ему… на том свете.

Голос, призывавший Льва Борисовича к непонятным действиям среди ночи, слава богу, не имел никакого сходства с будильником. Из бурильной же установки будильника следовало, что спать Льву Борисовичу можно дальше хоть целую вечность.

Кот, мурча, взгромоздился на колени опять, жмурился, грел тяжелым брюхом, лежал, кирпича наподобие, не давая Птичкину шевельнуться. Кот, известно, сила нечистая, потому всегда умывается, сила кот потусторонняя, тьму прозрящая. Птичкин даже читал в каких-то статьях, что коты во сне душат весом своим стариков и младенцев.

«Сгинь!» – велел он коту, но кот мурчал и точил мохнатые лапы в пододеяльник.

И Птичкину было слышно в темной ночи, как – цык-цык, цык-чмок – вонзаются в ткань с цветочками его когти. Второй раз, с трудом колени согнув, Лев Борисович образовал из них вершину пододеяльную, с чем животное возвысилось над хозяином неподвижной мурчащею глыбой. Птичкин наклонил синхронно колени свои, кот пал, свернулся где-то под сердцем и опять смотрел на Птичкина желтым глазом. Ощущение было противное, точно кот караулит… точно только того и ждет, когда Птичкин уснет…

«Да и вот фамилия моя какая-то относительно него беззащитная…» – но, однако, мысль эту Лев Борисович не додумал.

«Да и нет у меня кота…» – но и эту мысль не додумал он.

Стало тихо. Ночь была зимняя, лунная, колдовская. Звезды острыми морозными стразами по узорам роз из чистого оконного хрусталя рассыпал Господь в царстве вечном. Лев Борисович успокоился, на подушке помягче устроился, подтянул одеяло повыше, выдернув угол из-под кота, и закрыл глаза снова.

«Встань и иди!» – заорал на Птичкина голос, да так, что несчастный не выдержал и, отбросив одеяла укрытие, ошалело моргая, вскочил.

Он стоял, озираясь глазами безумными, посередь черной комнаты в темноте. Голос стих, и куда звал он Птичкина, пусть останется неизвестным. Однако, немыслимыми усильями преодолевая сна притяжение, в полной тьме пробирался Лев Борисович Птичкин от ложа покойного к письменному столу. Среди ночи вспыхнула настольная лампа…

Написав, почувствовал Птичкин облегчение необычайное, легкость, точно только что высказал нечто самое главное, совершил открытие невероятное, точно только для этого открытия он и жил. С чем вернулся в постель. Через шесть минут Птичкин спал, через семь минут Птичкин умер.

Хоронили его согласно с написанным, по единственной просьбе покойного, своим содержаньем в самом деле поразительным образом отличавшейся от иных. Лев Борисович завещал:

«Без будильника не хороните!»

Стена

Если ваши нарисованные иллюзии способны согреть в холодной пустоте, а язычки их пламени пляшут в ваших зрачках, значит, это ваша реальность. Только это самая последняя инстанция. Отнять ее – значит лишить жизни.

Булбул Асаева

Все, товарищи, портится. Ладно, меняется. К худшему. Годы берут свое. То есть наше. В холодильнике даже портится, правда, медленней. Только что была Тасечка, а уже Татьяна Андреевна, а потом глядишь – померла. То ли это так у нас делают теперь холодильники, то ли это жизни закон.

Постепенно портилось зрение Подорожкина. В детских классах видел от нижней черточки, по указочке выше, выше… а теперь вот не видел стола. Расплывается, забывается, сами знаете, как бывает со зрением, – жизнь.

Подорожкин который год не видел жены своей, Таси, и, нужно сказать, слава богу, что и не видел, потому что, во-первых, время очень уж к худшему меняет не только вкус картошки с пельменями, но и, так сказать, времена.

Жизнь же портится, по наблюдениям нашим, согласно состоянью телесному и когда еще, параллельно прочему, происходит угасанье надежд. А они ведь тоже не вечные фонари. Вот она еще ясная, близкая, вся возможная, вся весенняя и того гляди завтра сбудется, подойдет. Превратится в женщину из мечты. Но дороги такие дальние, расстоянья неблизкие, и уходят от нас надежды, даже последние, кругом стрелочек к молодым. Нищей бабушкой от храма Господнего по ковру осеннему в пиво-водочный магазин.

Это к слову.

А наш Подорожкин, хотя и не видя жены своей, с нею дальше жил с привычным за жизнь смирением, как из тех человеческих обязанностей, что взял на руки – донеси. Кто-то бросит, а кто-то нет. И хотя для всех кем-то сказано, что до гроба, но не к этому же брались. То есть к этому, но спасает надежда.

У него жена и раньше не очень-то вкусно готовила, а вернее сказать, «кастрюля с веником для других», а жена Подорожкина была воздушная женщина, невесомая, с притяжением, но без притяженья земли. И она писала стихи, пела лучше всякой Пугачевой-Дорониной про вагончик на Тихорецкую и опять писала стихи. А таким всегда не хватает в воздухе воздуха, в отношеньях – высокого, в четырех стенах они – птицы. И она ходила на вечера эти все у