Товарищ время и товарищ искусство - Владимир Николаевич Турбин

Не умолк Маяковский: перезвону его метафор, дробному и гулкому, словно грохот отбойных молотков на стройке, отозвалась «За далью — даль». Главный герой этой поэмы созданной, очень далеким от Маяковского художником,— свободно и непринужденно развиваемая мысль не мифического лирического героя, а реальнейшего Александра Трифоновича Твардовского. Реальность свою он подчеркивает на каждом шагу, и труд его походит на труд сельского кузнеца, прилежно работавшего на виду у всех собиравшихся вокруг него односельчан (помните описание деревенской кузницы в первых главах?). Принципы художественно имитированной импровизации, «творчеста напоказ», теоретическое осознание которых началось во времена Пушкина и в основном было завершено Маяковским, продолжают выдвигаться в поэзии на господствующее место.

Начинают проникать они и в художественную прозу.

Говорят, импровизаторы были и в XIX веке. Были — так были. В конце концов, все сущее когда-нибудь было в истории, и об этом печалился еще библейский пророк Экклезнаст.

Импровизаторами были и бретонские менестрели и ве­щий Боян, а кинематограф — в виде театра теней знаком еще Древнему Китаю. Но новое — это вовсе не «то, чего никогда не было». Важно, что в прозе XIX века провизаторы не могли претендовать на ведущую роль, принадлежала не им. Сейчас же на равноправие с «серьезной», «психологической» литературой начинают — и успешно! — претендовать устные рассказы Ираклия Андроникова, а «МХЭТ» Аркадия Райкина добивается равноправия с МХАТ. Эксцентричность отдельных оригиналов? Забавы? А вдруг — вовсе не забавы, а начало чего-то принципиально нового в прозе и театре? Как знать?

Идя по стопам классиков, тропинку, протоптанную ими современная литература превращает в широкую магистраль, в автостраду. В ней по-прежнему переплетаются ирония и мечта. Ирония — над вымыслом в его традиционных формах, над простодушными хранителями их: вымысел отрицается. И тут же создается... некий наивысший вымысел: изобразить человека способным слагать стихи или сочинять рассказы так же свободно, как ходить или пить,— это очередная «выдумка». Недосягаемый идеал: каким бы доступным массам ни стало в будущем творчество и какого бы размаха оно ни достигло — импровизировать целые поэмы не научатся даже гении.

Иронической мечтательностью, мечтательной ироничностью звучит и музыка. Джаз очень ироничен. Но он и мечтателен. Его идеал — музыкальные конструкции, постичь которые под силу любому. Он по-юношески дерзко смеется над сложностью классической музыки. И, разлагая ее как бы на составные части, фантазирует о временах, когда первый встречный сможет легко и безошибочно проникать в недра таинственных закономерностей мышления, доступные сегодня только великим композиторам.

К познанию самой себя музыка подходит и с совершенно другой стороны. Что такое гипотеза великого Скрябина, предсказавшего возможность сопряжения музыки и цвета? Разумеется, и оно известно искусству давным-давно: опера, может, наполовину затем и существует, чтобы мотивировать, оправдать цветовой колорит, придаваемый музыкальному произведению театральной постановкой. Оранжевые и алые тона, преобладающие в «Кармен», или белые пласты декоративного снега в сцене дуэли «Евгения Онегина» — не просто прихоть режиссуры. «Кармен» — алая, оранжевая опера, оттеняемая простодушными голубыми ме­лодиями Микаэлы. А гамму цвета в «Евгении Онегине» можно было бы исследовать бесконечно.

Но существовавшее стихийно на новом этапе осознается теоретически.

До сих пор музыка аккомпанировала. Когда-нибудь цвет станет аккомпанировать музыке — каждый раз словно бы наново, неповторимо. И Ван Клиберны грядущего, оше­ломляя наших внуков своими импровизациями, откроют перед ними двери в мир некоей высшей относительности, высшей диалектики.

В живописи были и будут дешевые кривляния, неумный эпатаж — жалостные всхлипывания иррационалистической интуиции, пытающейся противопоставить себя веку теории. Но есть же и неповторимый Рерих, и мыслители-импрессионисты, и Пикассо, и Ксаверий Дуниковский, и Рокуэл Кент, и плеяда русских художников начала ХХ столетия — обнаженная конструкция рисунка, столкновение набегающих одна на другую линий и переходящих один в другой цветов (сейчас я, разумеется, отвлекаюсь от множества индивидуальных особенностей, отличающих каждого из современных живописцев,— в данном случае всего важнее уловить то, что делает их современниками, сыновьями одной эпохи).

Самое неколебимое, самое спокойное из искусств — архитектура, и та резко продвинулась вперед. Архитектура нашего века откровенна. Спорить с кем бы то ни было не может и не хочет — так старший в ватаге юношей обычно лишь снисходительно поглядывает на препирающихся по давно ему ясным вопросам подростков. Она просто показывает нам некий идеально завершенный чертеж, мысль, отлитую в бетон.

Не так давно поэзия приветствовала инженерную архитектуру гулким басом Маяковского. Сегодня она шлет привет зодчеству по-девичьи звонким голосом молодой поэтессы, сложившей гимн городу Готвальдову в братской Чехословакии.

Не стреноженный готикой,

Без ампирных корсетов,

Он врезается — Готвальдов —

И в пространство,

                         и в сердце.

Весь какой-то раскованный,

Очень юный на вид,

Он — глоток родниковый

После приторных вин.

Ни чугунных оград, ни

Теремов-крепостей:

Лишь симфония граней,

Торжество плоскостей.

И зеленое — фоном

Для кирпичной стены,

И все формы,

                     как формулы.

Непреложно верны,

И сирень дымно-сизая

Набухает под ливнями,

И суровая физика

Превращается

                     в лирику,

                              (Майя Борисова, «Город Готвальдов»)

Ломается молодой голос, еще не очень уверенно звучит он. А все равно — хорошо. И даже уступку «сиреневой эстетике» прощаешь Майе Борисовой — пусть уж! Главное — в ее немного беспомощном восхищении железобетонной естественностью математического искусства.

Именно естественностью. Ведущий принцип современного искусства — «творчество в открытую». А не так ли поступает в своем «творчестве» природа? Она приоткрывает перед нами некоторые из своих тайн. И, вглядываясь в ее красоту, мы видим не только то, что ею создано, но и то, как были «сделаны» ее богатства: лес, роняющий «багряный свой убор», «облаков летучая гряда», медленно изменяющая на глазах наших свои очертания и, стало быть, по-своему «импровизирующая». Природа — великий импровизатор. Сдержанный, но в то же время мужественно от­кровенный.

И еще. Действуя в пространстве, она с тонкостью гениального живописца дает нам представление о времени, в течение которого возникали плоды ее «труда». Естественный лес привлекает не просто «разнообразием». Его разно­образие напоминает: существующему сейчас предшество­вало существовавшее прежде, желтеющему — зеленое, ко­торое рано или поздно поблекнет.

Живопись и архитектура нового времени свидетельст­вуют о неуклонном приближении искусства к природе, к естественности в ее первозданно наивном виде. Но внеш­нее сходство его произведений с творениями природы за­кономерно уступает место внутреннему, изображение ре­зультатов труда природы — воспроизведению его процесса.

Сомнительно, чтобы сегодня могли быть всерьез повто­рены пейзажи типа тургеневских в литературе или шишкинских в живописи. Недаром же еще Толстой говорил: «Я последнее время не могу читать и писать