Троцкий: Жизнь революционера - Джошуа Рубенштейн

Он очаровательная личность с очень чувственным лицом и особенно восхитительным голосом. Мы обсуждали с ним все – от Шекспира, Шелли и Шеридана до международной политики и нас самих! У него тонкий ум латинянина, который способен передать что угодно, даже не высказывая этого вслух. Его речь полна образов и воображения. Конечно, это место изобилует умниками, все тут до невозможности блестящи, но Троцкий, наверное, самый прекрасный собеседник, с которым я когда-либо встречалась.

В «Моей жизни» Троцкий с гордостью приводит слова одного казака, который служил в Красной армии. По рассказу некого белогвардейского автора, издавшего в Берлине «Архив русской революции», этот казак в ответ на насмешки, что он, дескать, служит «под командой жида Троцкого», тут же ответил: «Ничего подобного! ‹…› Троцкий не жид. Троцкий боевой! ‹…› Наш… Русский… А вот Ленин – тот коммунист… жид». Даже Сталин признавал важную роль Троцкого. В статье в «Правде», посвященной первой годовщине революции, он писал: «Вся работа по практической организации восстания проходила под непосредственным руководством председателя Петроградского Совета товарища Троцкого. Можно с уверенностью сказать, что быстрым переходом гарнизона на сторону Совета и умелой постановкой работы Военно-Революционного Комитета партия обязана прежде всего и главным образом товарищу Троцкому». Для 1918 г. прекрасно сказано. Пройдет не так уж много лет, и любого, кто осмелится повторить подобный комплимент, будет ждать ссылка, тюрьма или кое-что похуже.

Тем не менее, несмотря на военные успехи Троцкого, среди руководителей партии были те, кто ставил под сомнение некоторые его решения – в частности, о принятии на службу царских офицеров, – а также суровую дисциплину и авторитарную субординацию в армии. Столкнувшись с серьезной критикой своего стиля руководства, Троцкий предложил подать в отставку с поста народного комиссара по военным делам, но Ленин отказался ее принять и предоставил Троцкому карт-бланш на дальнейшие действия. «А вот указали бы другого человека, который способен в год организовать почти образцовую армию, да еще завоевать уважение военных специалистов, – говорил Ленин Горькому. – У нас такой человек есть. У нас все есть. И чудеса будут».

Во время Гражданской войны Троцкому приходилось учитывать и антисемитские настроения среди населения. Он высказывал озабоченность по поводу большого количества евреев в ВЧК, понимая, что их присутствие может лишь спровоцировать ненависть к евреям как к нации. Он с успехом вербовал евреев в Красную армию, потому что они жаждали мести за погромы, но тщетно доказывал необходимость формирования в армии отдельных еврейских частей в надежде, что это поможет опровергнуть антисемитские утверждения, что евреи уклоняются от военной службы. Как минимум однажды, в июле 1920 г., до него дошла информация, что в Новороссийске красногвардейцы устраивают нападения на евреев; его вмешательство положило конец погрому.

В то же самое время газеты, выходившие на контролируемой белыми территории, использовали образ Троцкого для разжигания антибольшевистских настроений. Сторонники Симона Петлюры на Украине были известны тем, что кричали «Долой Троцкого!» во время своих кровавых нападений на еврейские местечки[25]. Черносотенцы заявляли, что Троцкий «превратил все церкви в кинематографы, а синагог не велел трогать». Авторы одной черносотенной листовки писали, что «Троцкий с Лениным переведут всех крестьян в жидовскую веру и обязательно всех обрежут»; в другой говорилось, что евреи стали разносчиками большевизма, как если бы большевизм заразил их кровь. В стране, где евреев так долго преследовали и вытесняли из общественной жизни, миллионы людей должны были ощущать беспокойство, видя евреев среди высших руководителей государства.

Однажды к генералу Деникину прибыла делегация евреев с ходатайством о прекращении погромов. Обычные евреи, по их словам, не должны нести ответственность за Троцкого, точно так же как с обычных русских нельзя спрашивать за Ленина. Но белогвардейцам и антисемитам было очень удобно следовать этой логике – по крайней мере, когда дело касалось евреев.

Троцкий мог проявлять чудеса красноречия, сталкиваясь с погромами, но при этом он не скрывал пренебрежительного отношения к узким интересам евреев. Например, ему совершенно не хотелось брать под защиту еврейские религиозные учреждения. Он не чувствовал ни родства, ни симпатии по отношению к духовным ценностям, которые воплощали эти здания; ему самому эти ценности были совершенно не свойственны.

У Троцкого начисто отсутствовали как «агават Исраэль» – любовь к еврейскому народу, – так и осознание себя частью его исторической миссии. Евреи для него были лишь еще одним немногочисленным преследуемым меньшинством. В детстве он не ощущал родства с другими евреями. В подростковые годы в Одессе он жил в еврейской семье, члены которой осознавали себя евреями, но едва ли впитал хоть каплю эмоциональной привязанности к своему происхождению. После того как его воображение было захвачено очарованием марксизма и он всей душой поверил в это учение, он окончательно отказался от еврейского самосознания. Для Троцкого это было необходимым шагом на пути к приятию всего человечества (или по меньшей мере его пролетарской части). Поэтому он и утверждал, что антиеврейские предрассудки не были решающим фактором в его ненависти к самодержавию. Поэтому он мог заявлять, что является марксистом и русским революционером, а затем отрекаться от собственного еврейства. Но этот отказ от еврейских корней сам по себе был формой причастности к ним. Решительно отвергнув одну мессианскую религию, он принял иную, столь же утопическую веру – светскую и гораздо более опасную.

Немалую часть своей взрослой жизни Троцкий провел среди евреев – в Лондоне, Париже, Вене, Нью-Йорке и в самой России. Чтобы противостоять ностальгии, его стратегией – осознанной или непроизвольной – стала непреклонность. В годы Гражданской войны и после ее окончания, заседая в Кремле, он прогонял делегации еврейских общинных и религиозных лидеров, которые рассчитывали, что он окажется особо восприимчив к их просьбам. Когда московский раввин Яков Мазе пришел к нему за помощью, «Троцкий ответил, что он ничего общего с еврейством не имеет и еврейства знать не хочет». Троцкому казалось, что еврейские просители исходят из существования между ними некой сокровенной связи – связи, существование которой он отказывался признавать. Поэтому он отклонял ходатайства религиозных евреев; они были нежелательными напоминаниями о его происхождении, о той части его личности, которая, как он думал, осталась далеко позади – как если бы он мог выйти из состава еврейского народа по собственному желанию. Говорят, что после встречи с Троцким раввин Мазе заметил: «Революции устраивают Троцкие, а расплачиваются за них Бронштейны» (Зиновьев утверждал, что в 1918 г. одесские раввины даже отлучили его и Троцкого как вероотступников). Троцкий не стеснялся своих еврейских корней и не стеснялся отрицать их. В партийных анкетах в графе «национальность» он писал «еврей». Приехав в январе 1937 г. в Мексику, он вписал слово nothing («ничего») в ту графу своего мексиканского паспорта, где нужно было указать религиозную принадлежность[26].

По мере укрепления большевиками своего положения в России развязанные ими репрессии все сильнее тревожили многих из их бывших союзников в Западной Европе, в том числе Розу Люксембург и Карла Каутского. Когда-то Люксембург и Троцкий разделяли отвращение к упорно продвигаемой Лениным идее дисциплинированной, централизованной партии. Теперь, в 1918 г., она видела, к чему ведет Россию ленинская тактика:

Без всеобщих выборов, неограниченной свободы печати и собраний, свободной борьбы мнений замирает жизнь в любом общественном учреждении, она превращается в видимость жизни, деятельным элементом которой остается одна только бюрократия. Общественная жизнь постепенно угасает, дирижируют и правят с неуемной энергией и безграничным идеализмом несколько дюжин партийных вождей… Итак, по сути, это хозяйничанье клики; правда, это диктатура, но не диктатура пролетариата, а диктатура горстки политиков[27].

Решил высказаться и Карл Каутский. В 1918 и 1919 гг. он опубликовал две брошюры – «Диктатура пролетариата» и «Терроризм и коммунизм». Выступая с позиции ветерана социалистического движения, Каутский отстаивал свою веру в демократию. Он высмеивал диктатуру Ленина, называя ее не чем иным, как монополией на власть единственной политической партии. Без поддержки большинства населения, обладающего правом на выражение своей политической воли, ни одно политическое движение не сможет навязать социализм вопреки желаниям народа. Такая попытка может привести лишь к неприкрытой диктатуре, которая будет