Иван Тургенев. Жизнь и любовь - Полина Ребенина

испытывать непосредственных волнений, быть неспособной на такие волнения. Поистине – дар богов – не менее драгоценный, чем сценический талант! Не Тургеневу, разумеется, было взволновать эту необыкновенную душу», – писал старый биограф Тургенева И.И. Иванов.

9. С той роковой минуты…

Несомненно, что описание Тургеневым внезапно налетевшей на некоторых из его героев любви, вырвавшей, подобно буре, из сердца их слабые ростки других чувств, и те скорбные, меланхолические ноты, которые звучат при передаче душевного состояния этих героев в «Вешних водах», «Дыме» и «Переписке», имеют автобиографический источник.

Авдотья Панаева, русская писательница, современница Тургенева, вспоминала: «Такого влюблённого, как Тургенев, я думаю, трудно было найти другого. Он громогласно всюду и всех оповещал о своей любви к Виардо, а в кружке своих приятелей ни о чём другом не говорил, как о Виардо, с которой он познакомился…

Я помню, раз вечером Тургенев явился к нам в каком-то экстазе.

– Господа, я так счастлив сегодня, не может быть на свете другого человека счастливее меня! – говорил он.

Приход Тургенева остановил игру в преферанс, за которым сидели Белинский, Боткин и другие. Боткин стал приставать к Тургеневу, чтобы он поскорее рассказал о своем счастье, да и другие очень заинтересовались. Оказалось, что у Тургенева очень болела голова и сама Виардо потерла ему виски одеколоном. Тургенев описывал свои ощущения, когда почувствовал прикосновение ее пальчиков к своим вискам… Белинский поставил ремиз и с сердцем сказал Тургеневу:

– Ну, можно ли верить в такую трескучую любовь, как ваша?»

Однако со временем все изменилось, и Тургенев сам или же по требованию Виардо пришел к тому, что должно об этих взаимоотношениях молчать. Уже через несколько лет, по свидетельству жены Огарева Натальи Тучковой, «…вообще он избегал произносить ее имя; это было для него вроде святотатства». Он научился молчать о своих чувствах к замужней Виардо и таить происходящее между ними от посторонних.

Страсть, вспыхнувшая, как только они встретились во время первых русских сезонов госпожи Виардо, в начальный период была скорее односторонней. Иван потрясен, но Полину окружали толпы обожателей, таких же учтивых, образованных и обворожительных, как он. Вряд ли она особо выделяла его среди других поклонников. На первые письма, отправленные Тургеневу из Парижа в Россию с 1844 по 1846 год, чаще всего отвечал Луи, а Полина ограничивалась припиской в несколько строк или дружеским приветом. К тому же именно летом 1844 года за ней особенно настойчиво ухаживал сын Жорж Санд Морис. Ее мысли в те годы были еще далеки от влюбленного Тургенева.

Однако для Тургенева уже первая встреча с Виардо стала переломным событием, перевернувшим всю его жизнь. Много позже в повести «Переписка» (1855) Тургенев обрисовал состояние, подобное тому, которое он испытал при встрече с предметом своей любви: «С той самой минуты, как я увидел ее в первый раз, – с той роковой минуты я принадлежал ей весь, вот как собака принадлежит своему хозяину… Я… я уже не мог жить нигде, где она не жила; я оторвался разом от всего мне дорогого, от самой родины, пустился вслед за этой женщиной… В немецких сказках рыцари часто впадают в подобное оцепенение. Я не мог отвести взора от черт ее лица, не мог наслушаться ее речей, налюбоваться каждым ее движением; я, право, и дышал-то вслед за ней.

…Любовь даже вовсе не чувство – она – болезнь, известное состояние души и тела, она не развивается постепенно, в ней нельзя сомневаться, с ней нельзя хитрить, хотя она проявляется не всегда одинаково: обыкновенно она овладевает человеком без спроса, внезапно, против его воли – ни дать ни взять холера или лихорадка… Подцепит его, голубчика, как коршун цыпленка; и понесет его куда угодно, как он там ни бейся и ни упирайся. В любви нет равенства, нет так называемого свободного соединения души и прочих идеальностей, придуманных немецкими профессорами… Нет, в любви одно лицо – раб, а другое – властелин и недаром толкуют поэты о цепях, налагаемых любовью. Да, любовь – цепь, и самая тяжелая. По крайней мере, я дошел до такого убеждения, и дошел до него путем опыта, купил это убеждение ценою жизни, потому что я умираю рабом».

В 1872 году Тургенев написал знаменитую повесть «Вешние воды», в которой прообразом Марьи Николаевны Полозовой, по мнению современников, послужила Полина Виардо. В этой повести прослеживается основная канва взаимоотношений Тургенева с этой «роковой» женщиной. Недаром он писал в 1873 году госпоже Комманвиль: «Ваше суждение о «Вешних водах» совершенно справедливо, что же касается второй части, недостаточно обоснованной и не вполне необходимой, то я позволил себе увлечься воспоминаниями». В том же он признается в письме Флоберу: «Je me suis entran; par des souvenirs» («Я был увлечен воспоминаниями» (фр.). – П.Р.).

Сюжет повести типичен, он повторяется во многих произведениях Тургенева: главный герой Санин предает свою истинную любовь – жительницу Франкфурта нежную, чистую Джемму – ради замужней авантюристки Марьи Николаевны Полозовой и, подчиняясь ее воле, покорно следует за ней в Париж. Подробно описывается, как попал Санин во власть этой женщины, как ее колдовские злые чары перевернули и исковеркали его жизнь. Вот короткий отрывок из повести:

«Куда же ты едешь? – спрашивала она его. – В Париж – или во Франкфурт?

– Я еду туда, где будешь ты, – и буду с тобой; пока ты меня не прогонишь, – отвечал он с отчаянием и припал к рукам своей властительницы. Она высвободила их, положила их ему на голову и всеми десятью пальцами схватила его за волосы. Она медленно перебирала и крутила эти безответные волосы, сама вся выпрямилась, на губах змеилось торжество – а глаза, широкие и светлые до белизны, выражали одну безжалостную тупость и сытость победы. У ястреба, который когтит пойманную птицу, такие бывают глаза…

…Дойдя до той минуты, когда он с таким унизительным молением обратился к г-же Полозовой, когда он отдался ей под ноги, когда началось его рабство, – он отвернулся от вызванных им образов, он не захотел более вспоминать. И не то чтобы память изменила ему – о нет! он знал, он слишком хорошо знал, что последовало за той минутой, но стыд душил его – даже и теперь, столько лет спустя; он страшился того чувства неодолимого презрения к самому себе, которое, он в этом не мог сомневаться, непременно нахлынет на него и затопит, как волною, все другие ощущения, как только он не велит памяти своей замолчать. Но как он не отворачивался от возникавших воспоминаний, вполне заглушить он