Из Бобруйска в Сомали - Андрей Валерьевич Скоробогатов

Поскольку я уже был определён в строевую часть, то мне как боевому товарищу необходимо было помочь Фёдору освоить всё настолько быстро, насколько это возможно. Фёдор оказался довольно талантливым учеником и схватывал всё на лету. Для него получился максимально сжатый курс, как он его вынес – непонятно. Спал он, естественно, меньше всех, потому как нужно было навёрстывать упущенное. Засыпал на ходу, но шёл к своей цели. Он же реально не был виноват в том, что инфекция выбрала именно его, но многие отказывались это принимать и называли проёбщиком. Вскоре Фёдор сделал так, что поводов называть его таким образом просто не было. Рубился со всеми наравне, и никто не замечал разницы в его подготовке ввиду отсутствия этой разницы.

А вот, собственно, как это всё происходило со слов самого Фёдора: «Была история в первый же, кажется, вечер. Меня ж тогда немытого две недели привезли в часть. В госпитале помывка тоже раз в неделю, но не для заразных. На меня тогда с ходу Шум (как дежурный по роте, которому я как новая головная боль) и Чек (настроение у него тогда было весёлое) насели:

– Эй, ты, блядь, откуда такой проёбщик взялся? Хули ты так долго? Ты мне уже не нравишься! А ну, пиздуй отмываться!

Отправили в душ, благо тогда немного горячей воды было – кто-то из старших поваров, кажется, должен был тоже мыться перед заступлением в наряд. И после душа запихиваюсь я обратно в комок, а Шум и говорит:

– Так, бля, куда напяливаешь, албанец, тебе щас подшиву надо. А ну, иголку в зубы, и хуярить!

– Чего? Подшиву? Какую? Куда?

Мне ж про подшиву откуда известно было? В госпитале КМБ никто не проводил, жизни не учил. Шум нахмурился, но тут его осенило, прям лампочка рядом загорелась.

– А я, блядь, знаю, у кого теперь башка из-за тебя болеть будет. Есть тут один умный, пусть теперь и ебётся.

И с этими словами открывает дверь в Ленинку, где карасня смотрела новости и готовилась к завтрашнему дню.

– Скорик, а ну, сюда! Это вот тот самый Пшеничный. С тебя – научить его подшиваться и вообще. Не успеет до вечернего построения – спрошу с тебя.

И вот сидим мы в переполненной бытовке, карасня шастает, кто подшивается, кто комок мятый отпаривает, кто ещё чем занят. Сидим мы с краю где-то, я неумело орудую иголкой под твоим руководством, руки трясутся (ещё бы: после двух недель валяния в госпитале такой движ, все чего-то орут, чего-то требуют, ни хера непонятно). А ты уже подшился давно и подготовился, у тебя всё схвачено. И ты на пару минут уходишь и возвращаешься с чепковым козинаком. И начинаешь его жевать, кого-то там угощаешь, кто достаточно наглый, чтоб попросить. И мне говоришь:

– Вот успеешь нормально подшиться, как Шум сказал, тоже козинаком угощу. Нет – без козинака останешься. Как тебе такая допмотивация?

Надо ли говорить, что я тогда без козинака остался и за мою подшиву нам обоим прилетело (не помню, каким именно образом). А потом, то ли в тот же вечер, то ли на следующий, уже при отбое был эпизод, когда из строевой вернулись Соловей с Мишаней, в тот раз прямо к отбою. Меня тогда на шконарь рядом с Серёгой определили, ещё и вниз, потому что Шум наверху предпочитал отдыхать, хоть и полагалось карасне наверху, а старшим – внизу. И вот Серёга узнаёт, что это того самого Пшеничного тут рядом закинули, и давай меня спрашивать про всякое, тестировать, задачки всякие задавать и т. д. А с другой стороны ходит по роте Чек (он дежурил тогда), и палит всё это дело, и на меня с другой стороны рычит:

– Пшеничный, бля, хуль не спишь?! Отбой для кого был?!

– Так меня старший матрос Соловей спрашивает.

– Меня ебёт?! А ну, уебался спать уже! А то весь призыв заебётся, будет тебе спасибо всю ночь говорить!

Ну, делаю вид, что сплю, меня Соловей тычет:

– Пшеничный, ну, хули ты замолчал?! Тебя ж спрашиваю, вот как ты такую-эдакую таблицу делать будешь?

Я молчу.

– Да, бля, отвечай, твоё ж место будущее сейчас определяется! Не тупи!

– Ну, вот можно вот так и с такой штукой, – шёпотом отвечаю я.

С другой стороны мигом вырастает Чек:

– Пшеничный, заебал! Хули глаза открыты?!

Серёга флегматично переворачивается:

– Чек, ну дай ты его поспрашивать, нам же потом с ним в строевой сидеть.

– Да мне жалко, что ли, хоть всю ночь его допрашивай! Только отбой был, всем карасям спать полагается! А хули он с открытыми глазами тут валяется, шконарь мнёт?

– Да, херня получается.

И оба наседают теперь:

– Да ты дальше отвечай, чего опять тупишь?!

– Глаза, бля, закрой, отбой был – спать полагается!

Не помню, сколько это продолжалось, вроде не очень долго. Видимо, мне удалось Серёгу ответами убедить, что я не рубанок, и на следующий день меня уже тоже выдернули в строевую поработать с документами».

Глава 12. ПРИСЯГА

День тридцать третий

КМБ близился к концу. Все караси уже сообразили, что к чему, и метались как положено. Впереди была присяга, и мы к ней тщательно готовились – форма, уставы, физическая и строевая подготовка. Старшие нас особо не трогали, поскольку полноправными карасями мы ещё не были. Присягу не принял – соответственно, ни за что не отвечаешь и спросу с тебя никакого. И вот вроде думалось, что сейчас, во время КМБ, и есть вся жесть, но старшие нас успокаивали тем, что после присяги нам действительно придётся несладко. И ведь не обманули!

Из каэмбэшных приколов вспомнилась «Охота на тигров».

После отбоя, когда караси (в данном случае пока ещё икра) уже отбились, старшие выходили охотиться на тигров. Сначала необходимо было терпеливо выждать около получаса после отбоя, чтобы весь молодой призыв уснул. Как вычислить тигра? По каким признакам? Что делает тигр? Правильно – рычит. Таким образом, тот карась, который начинал храпеть (рычать), автоматически перевоплощался в тигра, которого было необходимо немедленно убить, чтобы он не мешал спать всем остальным. И вот, когда в ночной тишине тигр проявлял себя, нужно было аккуратно, вооружившись подушкой, пробраться к шконарю с тигром и долбануть ему по голове той самой подушкой что есть мочи.

Ходили то ли байки, то ли были, что один из старших таким образом,