Золотой век русской поэзии - Вильгельм Карлович Кюхельбекер

Живая скорбь минувших дней.

Невольной роковою страстью

Несется тень ее к местам,

Где жадно предавалась счастью

И сердца ненадежным снам.

Где так любила, так страдала,

Где на любовь ее в ответ

Любви измена и опала

Ее скосили в цвете лет.

Во дни счастливых вдохновений

Тревожно посетил дворец

Страстей сердечных и волнений

Сам и страдалец, и певец.

Он слушал с трепетным вниманьем

Рыданьем прерванный не раз

И дышащий еще страданьем

Печальной повести рассказ.

Он понял раздраженной тени

Любовь, познавшую обман,

Ее и жалобы, и пени,

И боль неисцелимых ран.

Пред ним Зарема и Мария[136] —

Сковала их судьбы рука —

Грозы две жертвы роковые,

Два опаленные цветка.

Он плакал над Марией бедной:

И образ узницы младой,

Тоской измученный и бледный,

Но светлый чистой красотой.

И непорочность, и стыдливость

На девственном ее челе,

И безутешная тоскливость

По милой и родной земле.

Ее молитва пред иконой,

Чтобы от гибели и зла

Небес царица обороной

И огражденьем ей была, —

Все понял он! Ему не ново

И вчуже сознавать печаль

И пояснять нам слово в слово

Сердечной повести скрижаль.

Марии девственные слезы,

Как чистый жемчуг, он собрал,

И свежий кипарис и розы

В венок посмертный он связал.

Но вместе и Заремы гневной

Любил он ревность, страстный пыл,

И отголосок задушевный

В себе их воплям находил.

И в нем борьба страстей кипела,

Душа и в нем от юных лет

Страдала, плакала и пела,

И под грозой созрел поэт.

Он передал нам вещим словом

Все впечатления свои,

Все, что прозрел он за покровом,

Который скрыл былые дни.

Тень и его здесь грустно бродит,

И он, наш Данте[137] молодой,

И нас по царству теней водит,

Даруя образ им живой.

Под плеск фонтана сладкозвучный

Здесь плачется его напев,

И он – сопутник неразлучный

Младых бахчисарайских дев.

〈1867〉

«Все сверстники мои давно уж на покое…»

Все сверстники мои давно уж на покое[138],

И младшие давно сошли уж на покой;

Зачем же я один несу ярмо земное,

Забытый каторжник на каторге земной?

Не я ли искупил ценой страданий многих

Все, чем пред Промыслом я быть виновным мог?

Иль только для меня своих законов строгих

Не властен отменить злопамятливый Бог?

1872

«Пью по ночам хлорал запоем…»

Пью по ночам хлорал[139] запоем,

Привыкший к яду Митридат[140],

Чтоб усладить себя покоем

И сном, хоть взятым напрокат.

Мне в тягость жить; хочу забыться,

Хочу не знать, что я живу,

Хочу от жизни отрешиться

И от всего, что наяву.

Ничтожества сон непробудный!

Затишье по тревожном дне!

Возмездьем будь за подвиг трудный,

За жизнь, столь тягостную мне.

〈1876〉

Цветок

Зачем не увядаем мы,

Когда час смерти наступает,

Как с приближением зимы

Цветок спокойно умирает?

К нему природы благ закон,

Ему природа мать родная:

Еще благоухает он,

Еще красив и увядая.

Его иссохшие листки

Еще хранят свой запах нежный,

Он дар нам памятной руки

В день слез разлуки безнадежной.

Его мы свято бережем

В заветной книге дум сердечных,

Как весть, как песню о былом,

О днях так грустно скоротечных.

Для нас он памятник живой,

Хотя он жизнью уж не дышит,

Не вспрыснут утренней росой

И в полночь соловья не слышит.

Как с другом, с ним мы говорим

О прошлом, нам родном и общем,

И молча вместе с ним грустим

О счастье, уж давно усопшем.

Цветку не тяжек смертный час:

Сегодня нас он блеском манит,

А завтра нам в последний раз

Он улыбнется и увянет.

А нас и корчит, и томит

Болезнь пред роковой могилой,

Нам диким пугалом грозит

Успенья гений белокрылый.

Мертвящий холод в грудь проник,

Жизнь одичала в мутном взоре,

Обезображен светлый лик,

Друзьям и ближним в страх и горе.

А там нас в тесный гроб кладут,

Опустят в мраки подземелья

И сытной пищей предадут

Червям на праздник новоселья.

В предсмертных муках и в борьбе,

Неумолимой, беспощадной,

Как позавидую тебе,

Цветок мой милый, ненаглядный!

Будь ласковой рукой храним,

Загробным будь моим преданьем

И в память мне друзьям моим

Еще повей благоуханьем.

1876

«В воспоминаниях ищу я вдохновенья…»

В воспоминаниях ищу я вдохновенья,

Одною памятью живу я наизусть,

И радости мои не чужды сожаленья,

И мне отрадою моя бывает грусть.

Жизнь мысли в нынешнем; а сердца жизнь в минувшем.

Средь битвы я один из братьев уцелел:

Кругом умолкнул бой, и на поле уснувшем

Я занят набожно прибраньем братских тел.

Хоть мертвые, но мне они живые братья:

Их жизнь во мне, их дней я пасмурный закат,

И ждут они, чтоб в их