Живой Дагестан - Владимир Д. Севриновский

– Все знали, что мы теперь городские и никогда не вернемся в село, – вспоминает Адиз, пробираясь по лесу. – Вот арендатор и пустил слух, что это его ловушка, хотя смолоду моему отцу дань приносил. Пришлось идти на разборки. Нашу долю еще прадед купил за буйвола, но как это доказать, если продавец давно помер? Отправились мы к старейшинам. Один подтвердил – да, было такое. Мы в лес, к ловушке, – и соперники следом. Мы – отец с сыном, и они тоже. Все – при ножах. Чуть друг друга не порешили. Старики обе семьи стыдили. Говорили, что ловушка большая, места много, просили разделить по-хорошему. Но мы не уступали. Пропади эти утки пропадом, главное – наши права отстоять. Чтобы уважали. Не успокоились, пока не добились своего.

В последние три года мало кто браконьерил на прудах. С непосильной для лесхоза и полиции задачей легко справилась погода. Зимы стояли теплые, озера не замерзали, так что ловить было бесполезно. Но без дичи предусмотрительные терекеменцы не остались. В изобильные времена не всем пойманным кряквам сворачивали шею. Некоторых с подрезанными крыльями отпускали на скотный двор. И хотя дикие утки при первой возможности улетали, третье-четвертое поколение, выросшее в сытости, о побеге не помышляет. Нарядные селезни с изумрудно-зелеными головками расхаживают, покрякивая, среди кур и ягнят.

– Восстановили мы свое господство и на следующий год нашли другого, кто готов ловить и дань нам отдавать, – подытоживает Адиз, угощая меня терекеменским хинкалом в серой городской пятиэтажке. Царство лесных сетей отсюда кажется нереальным. – Наша ловушка считалась лучшей в лесу. За нее стоило бороться. Мы победили, вернулись в Дербент и больше никогда сами не ловили. Ни отец, ни я, ни мои дети. Три года назад я приезжал в Падар и даже найти ее не смог.

Дом на плечах

Две горы овечьей шерсти высились за спиной мастерицы, словно крылья. Выверенными движениями она нанизывала длинные пряди на расческу и разрывала на тонкие волокна. Ее соседкам крыльев не досталось, зато они, подобно легендарным амазонкам, натягивали деревянные луки. Пух на вибрирующей тетиве словно сам собой превращался в воздушные нити. Из них выкладывали темный силуэт, в котором безошибочно угадывалась еще не рожденная бурка…

Cеление Рахата раскинулось в благодатной горной долине на западе Дагестана, в пяти километрах от Ботлиха – столицы района. Тут в изобилии растут яблоки и абрикосы, из которых делают сотни разных блюд. Ядра абрикосовых косточек и семена льна сельчане относят на водяную мельницу. В ней целых три турбины, и она напоминает небольшую ГЭС. К балконной решетке солидного дома напротив привязана кукла-оберег в футболке с телепузиками. Но самое удивительное здесь – единственная в России фабрика бурок, открывшаяся еще в 1925 году.

У входа – табличка с благодарностью губернаторам Вологодской, Костромской и Ярославской областей. В августе 1999 года, во время второй чеченской кампании, фабрику разбомбили. Погиб даже уникальный музей бурки. С ремонтом помогли три далеких региона. А вот выживать в рыночных условиях приходится самим, без посторонней помощи.

Изготовление бурок поставлено на поток. Овечью шерсть расчесывают на подставках с гвоздями, пух разрыхляют на луках, чтобы избежать комков. Затем самые опытные мастерицы выстилают на полу материал в форме будущей бурки, только больше размером: при валянии полотно стягивается. Шерсть укладывают в три или четыре слоя. Самую лучшую и длинную – на внешней части для защиты от непогоды, среднего качества – внутри, короткую – между ними. Поверху раскидывают обрезки от готовых изделий.

По комнате летает пух. У самого воздуха привкус овчины. Я закашливаюсь, и заместитель директора Камиль со смехом говорит:

– Ничего, это лечебный запах!

Будущую бурку сбрызгивают кипятком при помощи обычного веника. Три-четыре женщины в черных налокотниках сворачивают ее вокруг специального валика, кладут на стол и катают, налегая предплечьями и синхронно прихлопывая, целый час, пока шерсть не сваляется. Затем полотно расчесывают деревянными щетками с железными зубьями. Заготовку долго кипятят с краской, которую в Дагестан доставляют из Тамбова. Черные бурки – для труда, белые – парадные, для подарков. Окрашенные куски войлока выносят с фабрики. Работницы берут их за края, макают в воду, чтобы поднять на внешней стороне волосы, переворачивают и расстилают на гравии. Заготовок так много, что ими покрыт весь двор. Горбоносая женщина в платке ходит с ведром, словно с кадилом, и мерно разбрызгивает над торчащими мокрыми прядями кипяток с костным клеем. Так образуются длинные кисти, по которым в дождь стекает вода. Остается лишь подождать, пока войлок высохнет, отрезать лишнее, сшить верхние края, чтобы получились плечи, и добавить подкладку – так бурку удобнее носить, да и прослужит она дольше. Отпускная цена рахатинских бурок – 2500 рублей. Зарабатывают мастерицы на этой тяжелой работе около 500 рублей в день – по деревенским меркам деньги немалые. К тому же производство начинается ранним утром и заканчивается к обеду – есть время заняться домом. Многие бы предпочли работать до вечера, но знаменитый промысел переживает не лучшие времена. Все реже приходят запросы от фольклорных коллективов – даже главный дагестанский ансамбль «Лезгинка» танцует в декоративных бурках. Мало заказов на подарки именитым гостям. А ведь бурки вручали даже Фиделю Кастро и Че Геваре. Рассказывают, что бородатый команданте долго искал на странной накидке пуговицы. Выручают, как и прежде, пастухи. Хотя канонический образ чабана в бурке и папахе остался в прошлом, редкий овцевод не имеет войлочной накидки. Во время многодневных перегонов скота она заменяет дорогой спальник. Помимо бурок рахатинцы делают потники для лошадей, шерстяные матрасы и подушки. И все равно на фабрике, где раньше трудились более двухсот человек, числится всего семнадцать работников. Реально же их и вовсе около десяти. А ведь еще сотню лет назад бурки делали по всему Кавказу.

Впервые бурка попала в поле зрения этнографов в начале XIV века, когда ее описал генуэзец Джорджио Интериано. Однако ее корни куда древнее. Некоторые археологи считают, что большие бронзовые булавки кобанской культуры (XIII–IV вв. до н. э.) скрепляли края накидок из грубой ткани. Они надевались на плечо, по-персидски – «бэрк». Это слово, вероятно, и дало название бурке. К XIX веку накидка превратилась в короткий войлочный плащ в форме колокола. Известный историческими ляпами Александр Дюма писал о нем: «Хорошая бурка – большая ценность, особенно когда она сделана из перьев пеликана». Со временем широкие полы удлинялись – облегая бока лошади, они направляли тепло от животного вверх, словно печная