Якоб Бёме - Герхард Вер

исторические истины» и «вечные истины разума», то для Бёме речь идет о расхождении между «исторической верой», которая остается на поверхности, и «правильной верой, которая есть сила. Дух и жизнь». Бёме понимает под ней «огонь божественного слова, который горит и светит, который от Бога… Правильная вера — живая действующая сила Бога. Этот жгучий огонь — пламенная любовь Бога, которая вырывается наружу и свершает дело»[192]. Так может говорить только тот, кто сам воспламенен и кто познал динамику живой веры. Перед нами один из тех, кто охвачен огненным духом Илии, воспламенен «Hithlahawuth» (возжиганием), как именует это состояние восточноиудейский хасидизм. Можно вспомнить слова Исраель-бен-Элизера, прозванного Баал-Шем-Тов, которые в переводе Мартина Бубера звучат так: «Пусть человек восхитится качеством порыва. Пусть он подымется в порыве из своего сна, ибо он освящен и стал другим…»[193].

Во всяком случае Бёме отнюдь не конструирует искусственное противоречие между институциональной церковью и «ecclesia spiritualis» — «церковью духа», — которая была полюсом притяжения для Иоахима из Фиоры и для бессчетного множества других, — община, обширность которой невозможно оценить и к которой как один из ее членов несомненно принадлежал Якоб Бёме[194].

Но гёрлицкий сапожник был вынужден признать свои сомнения обоснованными, когда некоторые явления упадка христианства стали несомненными. То, что церковь была подчинена букве, а не духу, стало очевидным. Бёме же принадлежал к числу немногих, кто в то время был способен поставить этот диагноз и предложить сообразное лечение. Что касается реформированной церкви, то он отнюдь не был первым среди тех, кто уяснил себе положение дел. Мы уже называли Каспара фон Швенкфельда и Валентина Вайгеля, лютеранского пастора из Чопа. В узких кругах, где мыслительное достояние взращивалось вне воздействия ортодоксального провозвестия, во всяком случае понимали, что имел в виду Якоб Бёме в своей критике «церкви каменщиков».

В своих трудах Бёме часто говорит о состоянии христианства — порой в форме жалоб, порой увещеваний, порой как обвинитель и вестник предстоящего суда. В «Теософских посланиях» встречаются такие слова: «Ах, ведь ныне осталось то, что христианством только титулуется. Сердце же более жестоко, чем некогда у язычни ков». Христос стал просто предлогом. Евангелие — предметом теологических споров, которые вырождаются в оскорбления и клеветничество. «Теперь спорят лишь о знании и притчах, отрицая применение силы. Но вот придет время испытания, и тогда мы увидим, чего стоили их притчи…» Бёме выражается с большей отчетливостью, описывая ситуацию, которая позволит бодрствующим «выйти из Вавилона… Ах, темная ночь! Где христианство? Не стало ли оно старой шлюхой? Где его любовь? Не превратилась ли она в медь, сталь и железо? Как узнать ныне христианство? Чем отличается оно от магометанства или язычества? Где христианская жизнь?[195] Эти слова, написанные им за полгода до смерти, заключаются обращением к Реформации, наступление которой за три года до этого было открыто ему в одном видении. Тот, кто откроет самый обширный труд Бёме — «Mysterium Magnum», встретится с его безжалостным прощанием с «церковью каменщиков». Аллегорически толкуя Писание, он изображает современное ему состояние церкви в образах Ветхого Завета. Для того чтобы убедиться в этом, достаточно раскрыть 63-ю главу книги.

Но сколь бы жестким ни был тон Бёме, его протестантский протест не имеет целью лишь внешнюю революцию церковных отношений. Он слишком хорошо знает, что ничего не меняется там, где изменения охватывают лишь внешние формы организации и старые структуры. Важен новый дух. Поэтому он и не придерживается формального принципа Реформации «sola scripture» (только Писанием). Он не заменяет слово Писания «внутренним светом» спиритуалистов. Он не доверяет такого рода альтернативам. «Но Дух Христа в Его детях не связан на кой-либо определенной формой, так чтобы не смел Он говорить то, чего не содержит апостольская буква». И для Бёме развивается не только Реформация, но и Откровение, поскольку для него невыносимо было бы согласиться с мыслью, что по завершении библейского канона Бог прекратил говорить с человеком, вдохновлять его и исполнять его своим Духом. «Итак, и ныне Дух Христов говорит из уст детей Его. Он не нуждается в предварительно составленных формулах, в буквальности слов. Он скорее напоминает духу человека о том, как должна быть понята буква»[196].

Гравюра на меди. Титульный лист книги «Теософские послания». издание 1730 года

Бёме ссылается при этом на прощальные речи в Евангелии от Иоанна, где Христос говорит апостолам о Духе, который послужит им путеводителем в полную правду и скажет им то, к чему первые из его учеников в тот момент еще не были готовы (Иоан. 16, 12 и далее). В чем же тогда роль буквы? Для Бёме она — носитель откровения. «Они говорят, что написанное слово есть глас Христов. Да, слово облечено в форму, но голос должен быть живым, и таковой он заставляет работать корпус, как часовой механизм. Буква — это инструмент для этой цели, и в то же время это труба, но для нее нужен верный тон, который бы согласовался со звуком буквы»[197].

Таким образом, задача состоит в том, чтобы голос Писания зазвучал живо. В смысле Мартина Бубера можно сказать: Бёме имеет в виду не книгу, он имеет в виду голос. Следует научиться «слышать» голос Библии. Поэтому для него речь идет о «произнесенности слова» и о такой интерпретации Библии, которая учитывает реальность духовного[198]. Потому что «евангельское слово, возвещенное устами человеческими, остается человеческим словом до тех пор, пока сквозь его прозрачность не будет слышен голос Бога» (Эмиль Бокк).

Таким образом, протест Бёме не что иное, как протест в первоначальном смысле слова: свидетельство Духа, которому он посвятил свой голос и свое перо. Сегодня никто не посмеет оспаривать большой резонанс его слова, хотя лишь немногие слышат его.

Последствия и последействия

Если мы пожелаем составить представление о том, какое воздействие оказали труды Бёме на последующие поколения, нам придется проследить несколько линий его влияния, которые, пересекаясь, образуют между собой новые отношения. Философы и теологи, поэты и энтузиасты- спиритуалисты — все они пошли в обучение к духовно одаренному сапожнику. Одни были опьянены символически насыщенными картинами его воображения, но упустили собственные интенции прозревшего, затерявшись в лжедуховности, отчужденной от мира и действительности. Другие искали мудрости о Боге, о природе и человеке, посредством которой они надеялись овладеть новым, пронизанным духом знанием действительности. Было бы заблуждением думать, что Бёме воодушевлял исключительно мистически или оккультно