Личные песни об общей бездне - Виктор Станиславович Коваль

жвачное.

А то, бывает, пища, как корова,

проглатывается — не жуя, рептилией.

И, как зверёныш, — птицей.

Она

долбит его об камень энергичными кивками.

Затем, когтистой лапой тушку придавив,

вдруг замирает — наблюдая,

как медленно срезает шкурку бархатистую

серебряным ножом — кривым! — персидский шах.

Из клюва птицы хвост зверька повис недоумённый:

неужто Фетх стрельнёт в неё из пистолета —

                         какой рукой? —

когда сжимают обе — и плод сочащийся, и нож кривой.

Сглотнула — выстрел грохнул — на сглотнула,

как на сморгнула — бах! — мигательной мембраной.

Ремембер! Так

коварный Фетх, трёхрукий, в шатре на берегу

за поеданьем персика расстреливает чаек —

пугливых, но прожорливых.

Взлетев, они опять слетаются

над телом раненой товарки, как над подарком бога.

Так Фетх казнит себя в сердцах:

нет, не желал он смерти Грибоеда!

— У них и таньга — туман, — шепчут друг другу

волны Хазарского моря.

Пруд

мосфильмовский таит

премного чудных артефактов.

И сам, как говорится, себе на уме таится.

Здесь верные друзья: «Давай макнём!» —

макнут Меркурьева как индюка,

самоутопятся Офелия и Дарья.

О, РИР проекция! На водах — маска

блуждающая. Помнишь?

Все эти крупняки, досъёмки бликов,

отражённых

от вод, колышущихся возле

мостков, где, я не вру, Аксинья

простыни полощет.

Нет, вру.

Не в нашем, а в другом пруду полощет —

Останкинском,

у кинофабрики — ты помнишь? — юношеских фильмов.

И Дарья — не у нас от нас уходит, а там — у той же

студии того же Горького.

И этот — нет, не тут

«Потёмкин» броненосец погибает,

а там —

за магазином «Ноты», во всевышних

разрядах Сандуновских бань.

А тут —

ты видишь — гайки Кайдановские

пропащие: «хюлп!», «хюлп!» —

выныривают из глубины

мосфильмовского пруда.

Сапоги видом похожие

Распря двух Иванов. Расклад таков:

Иван Иванович — из духовного звания,

а Иван Никифорович — из казаков.

Мол, гусь (Иванович) свинье (Никифоровичу)

                         не товарищ,

но — Армагеддон!

Дорогие мои!

Вспомните, как по-соседски, бывало,

вы товариществовали за пышным столом

с водкой перегонной, с брагой, с бузою!

А квасу тут столькое множество было,

что и глядеть на него не хотелось!

А заливной поросёнок! А журавель запечённый!

                              А кушанье,

видом похожее на сапоги, в квасе намоченные!

Стоп! Что за кушанье?

Почему сапоги?

Потому. Они говорят:

— Наша скромная еда — подорожник, лебеда.

А наша праздничная пища — вырезка из голенища.

Всё — в квасе замочено!

Над подпольем

Когда мастера вскрыли мои паркетные доски,

я увидел подполье, а в нём —

расчёску и мелочь негодную к употреблению.

Жаль:

самой древней монетой был советский пятак,

                         а не царский.

Понимаю:

прежний хозяин моего помещения — это

                         единственно я.

Сам же себе и оставил эту расчёску и сам же — пятак.

Ну и пуговицу.

Так что там, под паркетными досками,

нет ничего такого подпольного.

Да и подполья, как я понимаю — подполье! — нет.

Есть что-то мелкое, неглубокое.

Человек, например, туда не уложится, только —

                         кошка худая.

Не подполье — изнанка какая-то, впрочем —

новенькая. Поновее лица.

Голые лаги лежат — чистые,

будто сейчас положили.

И свежая стружка, песочек сырой, перемешанный

                              с грунтом

и с сереньким порошком (наверно, цемент), —

также лежат без следов прошедших десятилетий.

Хорошо сохранились

и мои обиходные вещи —

вне обихода.

Расчёска — ещё ничего, возьми да расчёсывайся,

и пятак — не стёрся, только вот пуговица.

Силюсь припомнить:

ну, когда и чья эта пуговица

в пыль мою закатилась подпольную

и след оставила? Вижу

со стороны — ну, точно! — как курица —

я замер перед чертой нарисованной.

В химкиных ховрах

Были мы парни хоть куда, но себе на уме.

И это — обидно.

Как-то застряли мы в химкиных ховрах каких-то —

— Хевроны ефимкины —

мы так их, шутя, называли — в смысле

хрен туда доберёшься.

А как выбираться из этой глуши?

Редкая мимо промчится машина,

не остановится.

Ладно. Легли поперёк дороги, думаем,

какая-нибудь остановится.

Остановилась.

Выходят менты. — Ну что, обезьяны?

Не потому — обезьяны, — что мы оба лохматые,

а потому, что — нас повезут в обезьянник.

— Да хоть куда! — Вот достойный ответ фаталиста.

Но мы промолчали.

А ведь как хорошо-то: хевроны ефимкины!

Не прижилось.

В лифте

Такая неловкость, хоть провались:

людям, прижатым друг к другу в лифте,

не по себе от навязанной близости, —

молчат. Глядят упёрто.