Земляки - Павел Александрович Гельбак

— Поручик, кажется, вы собирались меня расстрелять?

— Жалею, что этого не сделал, — признался командарм.

— Прекратить разговоры! — приказал Клим Иванов.

— Торопитесь, Клим Сергеевич? — спросил Беретти. — Боитесь упустить жирный кусок при дележке пирога?

Клим Иванов действительно торопился. Он боялся отстать от свиты Муравьева, хотел лично арестовать Варейкиса и других большевиков, которые, несмотря на приглашение главкома, не соизволили приехать на «Межень». Нельзя было опоздать и в Троицкую гостиницу, где через два часа начнется заседание фракции левых эсеров Симбирска и где, как обещал Муравьев, он окончательно уточнит состав кабинета министров Приволжской независимой республики.

— О каком пироге вы толкуете, Беретти? — с презрением ответил Иванов командиру бронедивизиона. — Когда решается судьба Родины, когда мы своими руками создаем историю…

— О жирном пироге толкую, Клим Сергеевич, — оборвал его Беретти.

Командующий Симбирской группой войск счел для себя за благо в настоящей ситуации уклониться от спора с Беретти, отец которого — царский генерал, как поговаривали в свое время, был непосредственным начальником Муравьева. Тоном, не терпящим возражения, предупредил:

— Охрана Тухачевского верховным командующим возложена на вас, Беретти. При попытке его к бегству — стреляйте. Если большевики попытаются его освободить — живым не отдавайте.

— От нас живым не уйдет, — успокоил Иванова командир бронедивизиона и, обращаясь к шоферу, приказал: — На станцию Симбирск-первый. Живо!

5

Вечером десятого июля улицы Симбирска опустели. Не было смены флагов, не было уличных боев, вроде и не менялась власть, а опытный обыватель почувствовал, что в городе творится что-то неладное. За опущенными шторами, закрытыми ставнями горожане горячо обсуждали события минувших часов, спорили до хрипоты: хорошо это или плохо, что образована новая Приволжская независимая республика. Скептики считали, что от нее будет такой же толк, как от других скоропалительно назначенных правительств: Самарского, Уральского, Сибирского и еще бог знает каких. Чем больше правительств, тем чаще обыски и аресты, тем обильнее льется народная кровь.

Сидеть бы сейчас Елене Антоновне с Гражиной за закрытыми ставнями, гладить Трезора, прислушиваться к отголоскам далекой, проходящей под окнами дома жизни, как бывало раньше. Почему же сейчас учительница Синкевич стремится добраться до кадетского корпуса, где, конечно, опаснее всего, где развернутся главные события.

Может быть, она делает это по идейным соображениям, из-за того, что симпатизирует коммунистам больше, чем левым эсерам? Она так и не смогла разобраться, в чем разница между партиями. К чему? Все говорят о светлом будущем человечества и на смерть шлют людей, плодят вдов и сирот. Кто же знает, каким будет человек будущего? Пусть не через десять, даже не пятьдесят, а через сто лет. Как-то спросила у Варейкиса, знает ли он сам, каким будет этот коммунизм, как будет жить и что делать в светлом будущем эта девочка, которой сейчас…

— Сколько тебе лет, Гражина?

— Двенадцать.

Когда ей будет шестьдесят два, через полсотни лет?

Варейкис говорил о том, что к этому времени на земле не будет ни бедных, ни богатых, люди забудут, что такое гнет эксплуатации, безработица, голод, нищета…

— Все станут жить во дворцах, есть из золотых тарелок, одеваться в шелка и кутаться в меха. Скучная сказка, Варейкис, — перебила Эляна. — Всегда, понимаете, всегда, какие бы блага вы не давали людям, человек останется человеком. Будут красавицы и уроды, страдающие от того, что их никто не любит. Будут ревнивцы, завистники, чинодралы, умные и глупые. От этого человечество не спасет никакая классовая борьба, если вы и прольете крови больше, чем воды в Волге. Несчастный останется несчастным, если ему даже принесут три отбивных на золотом блюде.

Иосиф Михайлович горячо возражал, доказывал, что в каждом человеке заложены хорошие начала, но социальный строй, невежество, неграмотность, эксплуатация не дают возможности большинству людей проявить себя.

— Для того чтобы все люди были богаты и сыты, приобретали вещи, которые им хочется, надо чтобы все одинаково хорошо работали, — заметила Синкевич.

— Правильно, — согласился Варейкис, — кто не работает, тот не ест — этот девиз начертан на наших знаменах.

— Люди очень разные, и всегда будут разные. Одни захотят работать, а другие станут лениться. Ленивые останутся и при коммунизме. Куда вы от этого денетесь?

— Когда труд станет такой же потребностью, как воздух, хлеб — лень исчезнет.

Ни Варейкис, ни принесенные им сильно потрепанные, видно, прошедшие через многие руки, брошюры не смогли вовлечь ее в большевистскую веру. Она согласна, что большевики ставят перед собой самую благородную цель — сделать людей счастливыми. Но цель эта недостижима, напрасно гремят орудия, брат на брата идет с винтовкой. Чем больше крови, злобы — тем дальше желанная цель.

Так какая же сила заставила Елену Антоновну красться по улицам, обходить отряды солдат, окруживших почту, телеграф, банк, вжиматься в подъезды домов, когда с гиком проносятся в пролетках пьяные матросы, сербы из личной охраны Муравьева? Может быть, она делает это из-за того, что влюбилась в Варейкиса или Тухачевского? Нет, нет! Ее чувства далеки от любви. Варейкис и Тухачевский — люди интересные, цельные натуры. Оба не просто интеллигентные люди, но и одаренные, может быть, даже талантливые. Сколько радости они могли бы принести окружающим, развивая свои способности. А они воюют. Против кого? Против своих соотечественников.

Может быть, Елена Антоновна сейчас торопится предупредить Варейкиса об аресте Тухачевского, о грозящей беде, чтобы насолить Климу Иванову — своему обидчику? Нет! Стоит ли ему мстить? Ведь он для нее умер в тот самый миг, когда произнес те поганые слова, недостойные интеллигентного человека, чего там интеллигентного — просто мужчины.

Учительница, не впутываясь в дела никаких партий, выполняет свой человеческий долг. Если бы ординарец Тухачевского успел ускакать, то она, возможно, и ушла бы со спокойной совестью домой, чуточку погоревав о том, что так не повезло симпатичному молодому человеку. Мало ли за эти годы оказалось в тюрьмах симпатичных молодых людей. Кто только их не сажает в камеры и подвалы: контрразведка и военконтроль, чека, милиция и полиция. Всем не поможешь. Развилка улиц — может быть, свернуть налево? Дом недалеко. Или продолжить идти направо, к большевистскому «Смольному»?

— Чего же вы остановились, тетя Эляна? — словно угадав сомнения Елены Антоновны, спросила Гражина.

— Тебе лучше пойти домой, а я одна как-нибудь, — не решилась высказать прямо своих сомнений Елена Антоновна.

— Вдвоем вернее, — ответила девочка.

На Гончаровской улице, куда собиралась свернуть учительница, раздался сильный взрыв. Жалобно задребезжали в окнах стекла. Куда-то торопливо пробежали красноармейцы, волоча за собой станковый пулемет. За углом кого-то схватили, кто-то истошным голосом матерился.

С гиканьем и свистом, вздымая облако пыли, промчалась длинная черная машина, заполненная матросами и растрепанными женщинами. Сидевший рядом с шофером чубатый анархист