Философская топология русской культуры - Сергей Александрович Азаренко

показав, каким образом «похищенное» Другим желание способно порождать фрустрацию, состояние, при котором субъекту отказывают или он сам отказывается от удовлетворения своих влечений[88]. Еще до того, как ребенок родится в языке и обнаружит способность выражать собственные желания, на него распространяется сначала власть родителей над вербализацией его желаний, а затем еще большая власть с того момента, когда ребенок начнет говорить.

Первый же призыв, объявляющий желание и выраженный в речи, неизбежно ставит ребенка в отношение зависимости от Другого, поскольку в его призыве признание желания пересекается с желанием признания. Тем самым желание оказывается ограниченным Другим извне, от которого к тому же всегда исходит возможность отказа. С того момента, как человек рождается в языке и входит в интерсубъективное поле речи, значение Другого оказывается для него фрустрирующим, ибо зависимость от Другого закрепляется речевым дискурсом и вне Другого не имеет смысла. Человек оказывается отчужденным от «своего собственного существа» и после честных попыток описать его вынужден признать, что это «существо» в действительности было лишь его собственным фантазматическим созданием в сфере воображаемого, и потому оно лишено какой бы то ни было достоверности. Человеческое эго становится фрустрацией по самой своей сути. Это не фрустрация желания субъекта, а фрустрация, вызванная самим объектом, в котором его желание отчуждено.

И чем больше оформляется этот объект, тем более углубляется отчуждение субъекта от области его возможного наслаждения. Над субъектом начинает довлеть удвоенная фрустрация, причем такая, что, если даже ему удастся включить ее форму в свой дискурс, он все равно не сможет этим удовлетвориться, поскольку сумеет отразить лишь желание другого. Агрессивность, которую испытывает при этом человек, есть «агрессивность раба, отвечающего на фрустрацию от своей работы желанием смерти». Описанное состояние является характерной особенностью способа поведения русского человека. По Лакану, желание происходит из «нехватки», но, как нам кажется, собирающая сила русской «совместности» формирует также желание, способное приобретать этическую направленность, и приобретать его уже не из-за того, что индивидууму чего-то недостает, но из-за того, что оно возникает от существа удовлетворенного и в этом смысле независимого, не желающего ради себя, а действующего сообразно с другими. Устремляясь к другому существу, личность расшатывает самовластие своего эгоизма. Отношение с Другим проблематизирует отдельную личность и продолжает изымать его из недр своей самости, раскрывая в нем всё новые дарования. Желаемое не исполняет индивидуального желания, а углубляет его, как бы поит новою жаждою. В этом аспекте желание являет собой добродетель, которая и была воспринята православием. В нем «соборное тело» предшествует индивидуальному, которое несводимо к сознанию Я.

Для самого человека Я не может быть первичным, поскольку пребывает в потоке сознания, в котором размыты границы и конкретности. Благодаря «соборному телу» Я окончательно находит границы собственного тела. «Соборное тело» выступает областью со-в-местности, формой поддержки, то есть «друга» (от и.-е.– друг, поддержка). Оно вливается в единичную личность с любовью и задает топологическую границу совместного нахождения и само-стояния (а не самосознания), обнаруживая просторы совместной поверхности. Русское «человек» (челядь века, то есть дитя рода) – существо именно этого типа «поверхности», а не внутреннего само-сознания, существо, представленное во всей телесности, в которой осуществляется отрицание индивидуалистического равенства себе. Подлинное раскрытие это оплотненное Я совершает только перед ликом нуждающегося в нем, и оно обращается к нему, чтобы исполнить (ис-полниться) востребованное желание (местами переходя в жаление) и обрести с ним мир, с-мирение.

Православные структуры поведения, возникшие на соответствующем топологическом основании, не ушли в прошлое, они постоянно воспроизводятся в нашей культуре, определяя способ поведения ее носителей. Хотя в современной повседневности наметилась тенденция на размывание ее основ. Питер Л. Бергер показывает, что формула: «желать – любить» заканчивается такой непременной социальной составляющей, как «жениться», или, иными словами, носит институциональные формы. Реализация желания с тем или иным партнером имеет свои границы. Современное общество существенно ограничивает возможности выбора, в значительной мере облегчая его для пар, принадлежащих к одной социально-экономической группе и ставя трудно преодолимые преграды перед выходцами из разных групп. Традиция установила четкие исходные границы, в которых позволительно действовать образцовой паре так, что каждый шаг в ее досвадебных отношениях заранее предопределен и «фиксирован». От них требуется не просто влюбленность и заключение моногамного брака, но ожидается, что любовь их будет «на совесть», «как надо», иначе окружающим брак покажется неискренним.

Супружеской паре заранее предуготовлен определенный путь: от субботних походов в кино до воскресных посещений церкви и семейных обедов. Каждое действие занимает свое место. Ни один из партнеров не выдумал ни игру в целом, ни ее часть. Они только решили, что будут играть ее вместе, а не с другими партнерами. Семья, друзья, церковь, ювелиры и страховые агенты обеспечивают то, чтобы остальная часть игры тоже была сыграна по установленным правилам. «В сущности, всем этим хранителям традиций не нужно даже оказывать слишком большого давления на основных игроков, поскольку ожидания социального мира уже давно были встроены в их собственные проекты относительно будущего,– они хотят именно того, чего ждет от них общество»[89]. Именно общество своими культурными установками вносит в желания партнеров императив «женись!» и подкрепляет свое поведение бесчисленными влияниями со стороны семьи, морали, религии, средств массовой коммуникации. Брак – это не инстинкт, а институт, который направляет действия людей в определенное русло. Но всё дело в том, что в условиях нашей культуры действия партнеров в большей степени определяются традицией, а не правовыми нормами.

3.3. Фигуры культурного героя: Дурак и Странник

Образ Иванушки-дурачка олицетворяет одну из существенных моделей поведения русского человека. На это впервые обратил внимание Е.Н. Трубецкой в работе «„Иное царство“ и его искатели в русской народной сказке», однако действия героя он оценил как неактивные и выражающие инертность всего русского народа. В сказочном герое Трубецкой видит искателя «иного царства», с которым связывается мечта о полном преображении законов естества, победе магии над старостью, болезнью, смертью, о совершенном одухотворении животного и растительного мира. Немощь, неведение и безумие героя он объясняет недостижимостью «силы и мудрости» идеального «иного царства».

Отсюда и торжество человеческого безумия, и превознесение дурака над сильными и мудрыми в человеческом значении этого слова. В сказке, полагает Трубецкой, мы находим не только подлинное откровение «иного царства», которое составляет предмет искания всех народов, но вместе с тем и некоторые национальные его особенности. Есть две черты в сказке, которые интересны в этом отношении: с одной стороны, глубина мистического проникновения в жизнь, а с другой стороны, женственный характер этих волшебных грез. В русской сказке представляется образец пассивных переживаний человеческой