Император Николай I - Александр Николаевич Боханов

откуда и черпались кадры гвардейского офицерства, «благодеянием», «спасительной мерой». Подобная психология оправдания и греха, и тяжелейшего антигосударственного деяния неизбежно порождала атмосферу вседозволенности и правового нигилизма.

Личные пристрастия какой-то небольшой группы лиц, в данном случае некоторых гвардейских чинов, ставились не только выше формального закона, но и всего христианского мироустроения. Потому и стал возможным новый военный заговор, в котором принимали участие десятки представителей «лучших фамилий» России. Как замечательно образно выразился по этому поводу А. С. Грибоедов (1790–1829), «сто прапорщиков» вознамерились «переменить весь государственный быт России».

От идеи о «необходимости» убийства Императора Павла до мысли о «необходимости» истребления всей Династии понадобилось появление всего одного поколения новых «прапорщиков»!

После кончины Александра I оставались две коронованные особы: Императрицы Елизавета Алексеевна и Мария Федоровна. Первая находилась рядом с телом покойного супруга, и о ней ничего слышно не было. Мария же Федоровна пребывала в Зимнем дворце, металась по апартаментам и ждала развития событий, уповая на милость Господа.

Царские секретные пакеты лежали там, куда их определил Александр I, а на каждом из них начертано было рукой Императора: «Хранить до моего востребования, а в случае моей кончины раскрыть прежде всякого другого действия». Их необходимо было вскрывать по воле Монарха, но, когда «Благословенного» не стало, никто не отдавал никаких распоряжений о том, кто это должен был делать и в чьем присутствии.

Митрополит Филарет, в ту пору архиепископ, который и ранее предчувствовал «затруднения», вспоминал, какие именно. Его угнетала мысль, что ему «выпал странный жребий быть хранителем светильника под спудом». Более двух лет продолжалось это состояние неопределенности, притом что о нежелании Константина Павловича править было известно, но исключительно неофициально. Граф А. А. Аракчеев в августе 1823 года заявил Филарету, что в этом деле «Государю не угодна ни малейшая гласность».

Известие о смерти Императора поступило в Москву 28 ноября, а 29 ноября архиепископ встретился с высшими должностными лицами Москвы и провел с ними серию совещаний.

Владыка высказывал вполне обоснованное мнение, что, возможно, Цесаревич «не знает о существовании сего акта и намерение свое считает не получившим утверждения; что по сему он может быть убежден в принятии Престола и что мы можем получить из Варшавы Манифест о вступлении на престол Константина Павловича, прежде чем успеем получить из Петербурга Манифест о вступлении на Престол Николая Павловича». Ситуация представлялась вполне вероятной.

Пакет был распечатан в Успенском соборе в присутствии всех должностных лиц Москвы только 18 декабря, когда произошли уже мятежные события в Петербурге и получен был рескрипт Государя Николая Павловича о восшествии его на Престол.

Совершенно легкомысленно, преступно легкомысленно, вел себя Константин Павлович. Он находился в Варшаве и узнал о смерти Брата-Императора вечером 25 ноября. Он впал в состояние печали и сделал совсем не то, что требовалось в эту опасную минуту. Вместо того чтобы немедленно отбыть в Петербург и лично приветствовать Императора Николая, он поступил совершенно иначе: остался в Польше «в теплых объятиях» княгини Лович.

Через три дня (!!!) он отправил в Петербург младшего брата Михаила Павловича с двумя письмами. Последний так удачно в тот момент оказался в Варшаве. Одно письмо было адресовано Николаю Павловичу, другое – Марии Федоровне. В них содержалось подтверждение его нежелания принимать Корону и согласие о передаче ее Николаю Павловичу.

По пути в Петербург Михаил Павлович узнал, что Николай Павлович и гвардия принесли присягу Константину! Великий князь прибыл в Петербург рано утром 3 декабря и сразу же встретился с Матушкой. Затем приглашен был к Марии Федоровне и Николай Павлович.

Все царедворцы обступили Михаила, стараясь выведать у него, принес ли он присягу «Его Императорскому Величеству Константину». Михаил твердо ответил «нет», что повергло всех в состояние, близкое к шоку. Если Михаил Павлович, близкий к Константину, не дал клятвы, значит, в России нет Самодержца!

Николай Павлович описал свою встречу с Матушкой 3 декабря, после того как она прочла письмо Константина. Мария Федоровна встретила его словами: «Ну, Николай, преклонитесь перед вашим братом: он заслуживает почтения и высок в своем неизменном решении предоставить вам Трон». Это известие никакого восторга не вызвало. Николай Павлович ответил: «Прежде чем преклоняться, позвольте мне, Матушка, узнать, почему я это должен сделать, ибо я не знаю, чья из двух жертв больше: того ли, кто отказывается, или того, кто принимает при подобных обстоятельствах».

Действительно, «обстоятельства» были из ряда вон выходящими. Письма Константина были документами частного характера и, как заметил Николай Павлович, не могли служить «актом удостоверения». Требовался официальный Манифест от лица Константина. Об этом было составлено специальное письмо Константину, и фельдъегерь срочно отбыл в Варшаву.

Вся эта деятельность разворачивалась на глазах оцепеневшей России. Как заметил потом Николай Павлович, «нетерпение и неудовольствия были велики и весьма извинительны. Пошли догадки, и в особенности обстоятельство неприсяги Михаила Павловича навевало на всех сомнение, что скрывают отречение Константина Павловича. Заговорщики решили сие же самое употребить орудием для своих замыслов».

Ждали повелений от Константина, которому присягали, а таких повелений и распоряжений не поступало. 5 декабря Николай Павлович писал в Таганрог министру Императорского Двора князю П. М. Волконскому: «Известия от Его Величества (т. е. от Константина Павловича. – А.Б.) нами ожидаются с большим нетерпением, ибо все зависит от него одного. Ежели мы здесь долго остаемся без его повелений или в неизвестности его решения, будет ли или не будет ли сюда, мы не будем в состоянии отвечать здесь за поддержание нынешнего порядка и устройства и тишины, которые, благодаря Бога, совершенны и поразительны не только для чужестранных, но, признаюсь, и для нас самих».

Поведение Николая Павловича в эти недели вовсе не соответствует тому, в чем его облыжно упрекали некоторые историки. Он не «рвался к власти», а хотел ее принять в полном соответствии с Законом, с соблюдением всех, даже малейших, формальностей. Так подсказывала ему совесть, требовало чувство долга. Как позднее писал Евгений Вюртембергский, «я сам в то время считал», что в 1822 году Константин Павлович подписал отречение лишь для того, чтобы «получить согласие на свой брак». Он думал, что те же мысли разделял и Николай Павлович, что «возвышает нравственную цену его тогдашних действий».

Николай Павлович вспоминал, какие муки его терзали, когда (очевидно, 3 декабря) прибыл полковник П. А. Фредерикс (1788–1855) с донесением от начальника Главного штаба И. И. Дибича «на имя Императора». Было ясно, что в пакете содержались сведения чрезвычайной важности. После некоторых колебаний и сомнений пакет был вскрыт. В нем оказалось сообщение о существовании в Империи разветвленного заговора.

«Тогда только я почувствовал, – писал Николай I, – в полной мере всю тягостность