Сталин против Гитлера: поэт против художника - Сергей Владимирович Кормилицын

Сталин старательно «прикрывал» Ленина, выполняя по возможности его функции в партии, взяв на себя ответственность за обеспечение ухода и лечения. Ученик был действительно благодарен учителю, испытывал к нему теплые чувства, искреннюю привязанность. Но инсульт – болезнь коварная: даже выздоровев, человек не становится таким, как прежде. Коснулись изменения и личности Ильича: он стал еще более подозрительным, чем раньше, раздражительным, нервным. Утратив фактическую власть, он ощущал себя в унизительном положении: одного только морального авторитета в партии ему, всю жизнь стремившемуся наверх, было мало. Но восстановить свое положение ему уже было не суждено: 16 декабря с ним случается второй удар. Соратники по партии вспомнили, как заботился о Ленине Сталин после первого инсульта, и решили: пусть это станет правилом. Так что с середины декабря на Иосифе оказывается персональная ответственность за обеспечение лечения Ленина и, в частности, за обеспечение его покоя – ограничение общения, переписки и пр. Это не было, как теперь любят писать, стремлением Сталина «спрятать» Ленина от партии – решение было подтверждено врачами. Повторюсь: он и правда любил и почитал своего учителя. Со всем пылом и почтением, свойственным кавказскому человеку, привыкшему, что слово «Учитель» значит намного больше, чем это можно выразить по-русски.

К Рождеству Ленин снова смог говорить и вновь завел разговор о яде, но Сталин выполнять давнее обещание отказался. Это еще более усилило подозрительность и раздражительность Ленина. Он к этому времени был уже, мягко говоря, не совсем адекватен. То есть разум его все еще оставался светлым, но эмоции свои он уже не контролировал. А тут еще, как назло, произошел конфликт между Сталиным и Крупской. Сталин слова о персональной ответственности воспринял всерьез, поэтому когда врачи ограничили рабочее время Ильича всего пятью минутами за раз, он стал строго следить, чтобы срок этот выдерживался, а больной не переутомлялся. Но Надежда Крупская считала, что по праву супруги у нее есть монополия на Ленина и это ей решать, когда, как и сколько работать ее мужу. Теперь представьте себя на месте преданного ученика, который видит, как жена учителя целенаправленно сводит его в могилу. Представляете, что после очередного нарушения режима мог сказать Крупской Сталин? Вот и готов конфликт. Сцена, судя по всему, была безобразная. По крайней мере, так представляется, когда читаешь письмо Крупской Каменеву: «Лев Борисыч, по поводу коротенького письма, написанного мною под диктовку Влад. Ильича с разрешения врачей, Сталин позволил себе вчера по отношению ко мне грубейшую выходку. Я в партии не один день. За все 30 лет я не слышала ни от одного товарища ни одного грубого слова, интересы партии и Ильича мне не менее дороги, чем Сталину. Сейчас мне нужен максимум самообладания. О чем можно и о чем нельзя говорить с Ильичем, я знаю лучше всякого врача, так как знаю, что его волнует, что нет, и, во всяком случае, лучше Сталина. Я обращаюсь к Вам и к Григорию, как более близким товарищам В. И., и прошу оградить меня от грубого вмешательства в личную жизнь, недостойной брани и угроз. В единогласном решении Контрольной комиссии, которой позволяет себе грозить Сталин, я не сомневаюсь, но у меня нет ни сил, ни времени, которые я могла бы тратить на эту глупую склоку. Я тоже живая и нервы напряжены у меня до крайности»[53].

А Ленин, напомню, уже далеко не адекватен. И вот уже появляется написанное под диктовку пресловутое «Завещание» – письмо к съезду партии, породившее столько легенд.

В письме подробно расписывалось, что, на взгляд Ленина, может представлять опасность для партии, какие тенденции могут быть особенно разрушительными, кто из партийных руководителей ни в коем случае не должен встать у руля.

Что интересно, не только о Сталине шла в нем речь, как считают многие. Ленин со свойственной ему язвительностью «утоптал» многих из партийного руководства. Досталось и Троцкому за его «небольшевизм», и Зиновьеву с Каменевым Ильич припомнил октябрьский саботаж революции. При этом Троцкому влетело еще за чрезмерную самоуверенность, а Сталину – за чрезмерную властность. Отношения между ними, пишет он, обострились настолько, что стали опасны для партии. Все вроде бы верно, но это письмо человека, уже слегка повредившегося в рассудке: предостерегая делегатов съезда от раскола партии, он не понимал, что его письмо и стало бы причиной нового раскола. Ну и напоследок, он диктует приписку: «Сталин слишком груб, и этот недостаток, вполне терпимый в среде и в общениях между нами, коммунистами, становится нетерпимым в должности генсека. Поэтому я предлагаю товарищам обдумать способ перемещения Сталина с этого места и назначить на это место другого человека, который во всех других отношениях отличается от тов. Сталина только одним перевесом, именно, более терпим, более лоялен, более вежлив и более внимателен к товарищам, меньше капризности и т. д. Это обстоятельство может показаться ничтожной мелочью. Но я думаю, что с точки зрения предохранения от раскола и с точки зрения написанного мною выше о взаимоотношении Сталина и Троцкого это не мелочь или это такая мелочь, которая может получить решающее значение»[54]. Мелковат аргумент, но умирающий и постепенно сходящий с ума Ильич не может простить Сталину обиды супруги.

К слову сказать, сам Сталин тот разговор с Крупской вспоминает как весьма мирный и вовсе не оскорбительный. В своей записке к Ленину он пишет: «Недель пять назад я имел беседу с т. Н. Константиновной, которую я считаю не только Вашей женой, но и моим старым партийным товарищем, и сказал ей (по телефону) приблизительно следующее: «Врачи запретили давать Ильичу политиформацию, считая такой режим важнейшим средством вылечить его, между тем Вы, Надежда Константиновна, оказывается, нарушаете этот режим; нельзя играть жизнью Ильича» и пр. Я не считаю, что в этих словах можно было усмотреть что-либо грубое или непозволительное, предпринятое «против» Вас, ибо никаких других целей, кроме цели быстрейшего Вашего выздоровления, я не преследовал. Более того, я считал своим долгом смотреть за тем, чтобы режим проводился. Мои объяснения с Н. Кон. подтвердили, что ничего, кроме пустых недоразумений, не было тут да и не могло быть. Впрочем, если Вы считаете, что для сохранения «отношений» я должен «взять назад» сказанные выше слова, я их могу взять назад, отказываясь, однако, понять, в чем тут дело, где моя «вина» и чего, собственно, от меня хотят»[55]. Да и ленинскую обиду на него он воспринял с пониманием: «Это говорит не Ленин, это говорит его болезнь. Я – не медик. Я – политик.