Nature Morte. Строй произведения и литература Н. Гоголя - Валерий Александрович Подорога

перестает шевелиться, оно мгновенно исчезает в предметах ближайшего интерьера; оживление его зависит от дистанции, которую занимает туда-сюда курсирующий глаз наблюдателя. («Ой, баба!», «Ой, нет!» – «Конечно, баба!»)[144]. Глаз нейтрален в том смысле, что им располагают персонаж, автор и читатель, правда, в разном времени и с разной степенью оптической точности. Итак, выявляем глазные трассы. Причем выявлять их будем с помощью оптических эквивалентов. Первая трасса ведет нас от достаточно крупных предметов (деталей) – «сломанный стул», «часы с остановившимся маятником», «шкап со старинным серебром» – к «бюро», словно втыкается в него, вот тут-то и происходит отклонение, вызываемое резким изменением фокусного момента. Теперь взгляд видит то, что он не должен был увидеть, если бы придерживался прежнего маршрута (не забудем, что это взгляд-прищур, взгляд-крючок). И вот мы видим «рюмку», и не просто рюмку с «какой-то жидкостью», а рюмку с «тремя мухами», рядом не просто «два пера», а два пера, «высохшие как в чахотке», и «зубочистка» не просто зубочистка, а «совершенно пожелтевшая, которою хозяин, может быть, ковырял в зубах своих еще до нашествия на Москву французов»… Заметно, насколько быстро изменение рельефа письма, оно происходит за счет смены оптических эквивалентов: взгляд усилил свою микроскопию и выделил в обстановке комнаты много новых, дополняющих деталей, описание которых может стать бесконечным. Возможен расщеп каждого атома образа. Однако это не перечисление, не просто выстраивание в ряд, а воссоздание необходимой среды, так сказать, плюшкинизация пространства в целом.

Колебания Чичикова-наблюдателя понятны, его «ошибки» свидетельствуют, что среда, в которой он очутился, поражена особым видом мимикрии, – некрозным вирусом. Любая вещь обретает «подобие» с другой лишь в силу распада, стагнации всех полезных и эстетических качеств. Попадая в кучу, вещь перестает быть различимой. Куда ни бросить взгляд, везде кучи, застигнутые либо в момент образования, либо распада. Повсюду скрыто или явно присутствует одна миметическая сила: достижение подобия через уравнивание (разнородного), и только по одному качеству, – быть-в-куче. Если миновать описание странных картин (висящих на стенах) и приблизиться к месту, где обрисовывается фигура Плюшкина, то порядок оптических эквивалентов будет несколько иным: сначала трасса взгляда пройдет через «щетину с подбородка», затем укажет на «глазки», и, наконец, упрется в «лохмотья». Внезапно, вероятно, в попытке остановить эти бегающие маленькие глазки, вводится новое расстояние, увеличение его требует дополнительного образа-подобия: так, мелкие, поблескивающие глазки Плюшкина становятся «мышами». Теперь мы следим уже только за ними. Зрительная трасса изгибается, и мы снова возвращаемся к лицу, и оно уже другое. Непрерывность перехода поддерживается за счет гибкого, едва заметного, и в то же время резкого изменения фокусных расстояний. Еще одно мгновение, и уже нет лица, там, где были глаза, «бегают две мыши», что суетливо и настороженно, поблескивая в полутьме, снуют на куче старого тряпья. Глазки-мыши, мыши-глазки. И это уже не мыши вообще, а вполне конкретные мыши, с которыми сталкиваются каждый день: «…высунувши из темных нор остренькие морды, насторожа уши и моргая усом, они высматривают, не затаился ли где кот или шалун-мальчишка, и нюхают подозрительно самый воздух». Здесь начинается чуть ли не особая мышиная история, поэтому всякое возвращение к основной линии повествования и будет шоком подобия неподобного. Обычно целое образа распадается из-за сверхувеличения или сверхуменьшения составляющих его деталей, но для Гоголя эти силы, – а это и есть силы подобия – указывают на пределы, в границах которых действует оптические эквиваленты. Не прекращается игра между близким и удаленным, малым и большим, очень малым и очень большим, без которой не добиться гиперболики пространственных образов. Можно говорить даже о гоголевской оптической машине, которая, двигаясь вдоль и поперек, не перестает сканировать скрытый рельеф образов.

В гоголевском мире отсутствует человеческая коммуникация: ни один персонаж не определяется ни тем, что он сообщает другому, ни тем, что другой сообщает ему. Есть двойники, но нет, как мы указывали, Другого. Вот почему двойники ничем не отличаются от оригинала. Персонажи не видят, не слушают, не чувствуют, их существование легко замещается игрой оптических эквивалентов, которая управляет ими как животными автоматами. Принуждающая сила эквивалента – в подобии. Вещи несравнимы в своей референциальной замкнутости и автономии, они могут быть уподоблены только благодаря чему-то третьему, и это третье – язык. Уподобление живого и мертвого, неподвижного и быстрого, темного и светлого, твердого и жидкого возможно только в языке. Именно язык создает удивительную решетку уподоблений, благодаря которой мы получаем доступ к реальности. Именно язык заполняет мир «третьими вещами», имеющими жизнь и эффект присутствия только в нем самом. Так, например, словечко «как» (сравнительно-уподобительный сигнал) становится знаком тотальной языковой мимикрии вещей мира[145].

Типичные примеры:

«В угольной из этих лавочек или, лучше, в окне помещался сбитенщик с самоваром из красной меди и лицом так же красным, как самовар, так что издали можно бы подумать, что на окне стояло два самовара, если б один самовар не был с черною как смоль бородою»[146].

«Подъезжая к крыльцу, заметил он выглянувшие из окна почти в одно время два лица: женское в чепце, узкое, длинное как огурец, и мужское, круглое, широкое как молдаванские тыквы, называемые горлянками, из которых на Руси делают балалайки, двухструнные, легкие балалайки, красу и потеху ухватливого двадцатилетнего парня, мигача и щеголя, и подмигивающего, и посвистывающего на белогрудных и белошейных девиц, собравшихся послушать его тихострунного треньканья»[147]

«Между тем псы заливались всеми возможными голосами: один, забросивши вверх голову, выводил так протяжно и с таким старанием, как будто за это получал бог знает какое жалованье; другой отхваты вал наскоро, как пономарь; промеж них звенел, как почто вый звонок, неугомонный дискант, вероятно, молодого щенка, и всё это наконец повершал бас, может быть ста рик или просто наделенный дюжею собачьей натурой, по тому что хрипел, как хрипит певческий контрабас, когда концерт в полном разливе, тенора поднимаются на цыпоч ки от сильного желания вывести высокую ноту, и всё, что ни есть, порывается кверху, закидывая голову, а он один, засунувши небритый подбородок в галстух, присев и опу стившись почти до земли, пропускает оттуда свою ноту, от которой трясутся и дребезжат стекла»[148].

«…одна из тех матушек, небольших помещиц, которые плачутся на неурожаи, убытки и держат голову несколько набок, а между тем набирают понемногу деньжонок в пестрядевые мешочки, размещенные по ящикам комодов. В один мешочек отбирают всё целковики, в другой полтиннички, в третий четвертачки, хотя с виду и кажется, будто бы в комоде ничего нет,