Nature Morte. Строй произведения и литература Н. Гоголя - Валерий Александрович Подорога

знаменитом тексте «Мимикрия и легендарная психастения». Поиски ответа привели его к далеко выходящим за границы энтомологии гипотезам и обобщениям. Первая позиция в его размышлениях: если насекомое пытается принять окраску ближайшего окружения и стать невидимым для хищника, то смысл его существования должен сводиться к этому исчезновению. Но если бы оно действительно умело исчезать, то перестало бы существовать как вид (т. е. было бы исключено из процесса межвидового отбора). Следовательно, это предположение приходится отбросить. Опираясь на другие данные, можно прийти к противоположным выводам. Оказывается, мимикрия – это весь спектр защитных окрашиваний, столь удивительно богатых и необычных – не столько помогает выживанию насекомого, сколько усугубляет опасности, которые ему угрожают. Неужели способность к телепластической мимикрии – лишь эстетически-декоративное дополнение, роскошь, необходимый избыток витальности, без которого природа не может существовать, координировать между собой разнообразие животных видов, и ничего больше? Если это так, то можно пойти далее и выдвинуть уж совсем невероятную гипотезу: искать объяснение на основе древнего принципа миметической магии: подобное порождается подобным, attractio similium. И вот заключение: «…следовательно, мимикрию можно было бы определить как застывшее в кульминационный момент колдовство, заворожившее самого колдуна»[133]. Продумаем следствия. Уподобляясь, насекомое приспосабливается к окружающей среде, но что значит «приспосабливается»? Поражает не имитация живым мертвого, а то, насколько она эстетически совершенна[134]. Отсюда вторая позиция: сближение идей Кайуа и поздних изысканий З. Фрейда. Живое существо постоянно ощущает собственную недостаточность и стремится укрепиться в себе внешнем, ибо внутреннее слишком хрупко, уязвимо, и не имеет устойчивой формы для того, чтобы удерживать границу с внешней средой. Внутреннее перед угрозой опасности, исходящей от внешнего, балансирует на границе между крайними полюсами: мертвым и живым. Поэтому мимикрия – не имитация, а полная трансформация живого существа, его мгновенное перерождение. Быть недостаточно мертвым – значит: не спастись. Для Фрейда быть-к-смерти или волеть-к-смерти оказывается предназначением всякой живой, биологически достоверной формы существования. Влечение к смерти – тоже объяснение жизни, стремящейся найти для себя истинную цель, то неподвижное «мертвое» состояние неорганического, которое оно помнит, как некий идеал наиболее устойчивого, если угодно, бессмертного существования. «Влечение… можно было бы определить как наличное в живом организме стремление к восстановлению какого-либо прежнего состояния, которое под влиянием внешних препятствий живое существо принуждено оставить, в некотором роде органическая эластичность, или – если угодно, выражение косности в органической жизни»[135]. Есть окольные и прямые пути к смерти – конечному состоянию, к которому устремлено всякое живое существо, и каждое проходит свой путь. Но тот момент преобразования, наиболее древний, который мы исследуем и называем мимикрией, вероятно, оказывается прямым путем к смерти, которому следует существо, становящееся мертвым, еще не обремененное препятствиями и сопротивлением среды. В этом влечении к смерти скрывается лиризм гоголевского чувства бытия.

Быть мертвым – вот спасение[136]. Неорганическое, а, шире, мертвое и неподвижное, становится некой утопией живого бытия, стремящегося достичь более устойчивого положения; необъяснимое влечение к тому, что пребывает за границами живого. Деперсонализация и расщепление, распад единого образа за счет его частичного, иногда и полного преображения.

* * *

Итак, оптическая мимикрия в меньшей мере носит защитный характер, главное то, что она подчиняется неведомому и могущественному жизненному порыву, elan vitale, овладеть которым можно лишь в том случае, когда живое существо достигает стадии абсолютного покоя и неподвижности, живое отождествляется с мертвым, органическое с неорганическим, подвижное с неподвижным. И далее Кайуа развивает мысль: «Таким образом, мы вправе рассматривать мимикрию как результат некоторого инстинкта, понимая под этим, вслед за Клагесом, движение, соединяющее физиологическую потребность, действующую силу, с нейтрализующим ее образом как силой финальной»[137]. Индивидуальному развитию особи ставится предел: средовое выравнивание. При мимикрии живое существо стремится уподобиться неподвижному, застыть; его изменяющиеся морфологические особенности (не только хроматические) действуют в том же направлении. Поразителен сам механизм приспособления, который иначе и нельзя объяснить, как только «искушением пространством»[138]. Наконец-то найден пункт, с помощью которого можно прийти к удовлетворительному объяснению механизма мимикрии. Есть пространство витальное, в котором живое существо сохраняет свои границы, форму, сопротивление среде, и есть другое, микрофизическое, его еще можно определить как энтропийное, противостоящее и разрушающее любые формы жизни, данные во времени их развития. Два пространства, одно внутреннее, оно сохраняет факсимильную ипостась, другое, внешнее, оно включает в себя первое, стирает его, выравнивает. Мимикрия – это вид парадоксальной коммуникации: чем более схоже подражающее существо с подражаемым, тем более оно покойно, мертво, тем более оно есть вещь природы. И вот максима: «Если хочешь быть себе иным, стань мертвым!».

Куклы-персонажи Гоголя недвижимы, в них нет интереса к движению, ибо они уже достигли абсолютной силы подобия, они себе подобны или могут быть подобны в каждом видимом элементе или части – агрегаты, собрания, коллекции «качеств» без единства и формы. Собакевич как принцип уподобления всех вещей, отвечающих качеству «быть собакевичами», Акакий Акакиевич – не только видимая мимикрия (шинель), но и организация всего множества, всей массы букв в определенном каллиграфическом пространстве письма, и все мимикрирует в Ак. Ак. Некий майор Ковалев и его нос-двойник, игра сближений и удалений, затем и вся носография, захватывающая окружающее и самое ближайшее пространство. Плюшкин как фигура: половая размытость черт, вне возраста, в амбивалентности появления/исчезновения, из кучи в кучу и обратно (средовой эффект скупости)[139]. Все гоголевские куклы-персонажи, при всем их якобы убедительном, «реалистическом» сходстве с человеческим поведением, обладают способностью к полной мимикрии. Иначе говоря, они не просто куклы, чье антропоморфное происхождение установимо, но некий род существ, наделенных явно нечеловеческой способностью исчезать/появляться. Мир Гоголя устроен так, словно в него перенесен другой, совершенно фантастический порядок существования: персонажи как группа мимикрирующих насекомых. Кукла-человек-насекомое – и здесь нет ни воли, ни сознания, ни самостоятельного движения, в сущности, ничего, что могло бы нам указать на превосходство в них человеческого; и все-таки, удивляясь им, мы приписываем им возможный человеческий образ, хотя бы благодаря этим странным сновидным анаморфозам (яркие картины кошмаров). Вероятно, лишь особые виды насекомых в состоянии столь легко и непринужденно исчезать/появляться, так тонко окрашивать себя, претерпевая полные морфологические превращения, притворяться «совершенно мертвыми», как это делают гоголевские персонажи[140].

Как же действует мимесис неживого/мертвого в непосредственной практике гоголевского письма? Выберем один из самых известных фрагментов «Мертвых душ»:

«Сделав один или два поворота, герой наш очутился, наконец, перед самым домом, который показался теперь еще печальнее. Зеленая плесень уже покрыла ветхое дерево на ограде и воротах. Толпа строений, – людских, амбаров, погребов, – видимо ветшавших, наполняла двор; возле них направо и налево видны были ворота в другие дворы. Все