О милосердии - Луций Анней Сенека

путем публичного коллективного обращения, причем просители имели такой унылый и расстроенный вид, что, казалось, все они в тот день прониклись настроением Брута и просили не за Марцелла, но за самих себя, считая себя изгнанниками вне его общества. Но гораздо большего он добился в тот день, когда Брут не мог оставить, а Цезарь — видеть его в изгнании. Ведь свидетельство доблести ему удалось получить от них обоих: Брут огорчался, а Цезарь краснел оттого, что возвращается без Марцелла. Человек такого масштаба — можешь не сомневаться — побуждал себя равнодушно переносить изгнание следующими доводами: «Лишиться родины для тебя не беда: ты был достаточно прилежен в науках, чтобы знать, что отечество мудрого в любом краю. И потом, изгнавший тебя разве сам не лишен родины последние десять лет? Конечно, в силу необходимости упрочить свою власть, но все же — лишен! Сейчас его притягивает к себе Африка, грозя новыми войнами, влечет Испания, врачевательница сломленной и разбитой оппозиции, влечет вероломный Египет, да и весь мир, готовый воспользоваться сотрясением империи. Куда он обратится вначале? Каким силам противостанет? По всем странам пролегает его победный путь. Но пускай ему угождают и поклоняются народы. Ты будь доволен восхищением Брута».

10

Итак, Марцелл безболезненно выносил ссылку; перемена места ничего не переменила в его душе, хотя и сопровождалась бедностью, в которой — как понимает любой кто не впал в безумие всесокрушающих алчности и сластолюбия, — нет никакого зла. Действительно, как мало нужно для поддержания человека! И у кого может не быть этой малости, если есть хоть сколько-нибудь мужества? О себе я думаю, что лишился не богатства, а хлопот. Потребности тела невелики: нужно прогнать холод, питанием заглушить голод и питьем — жажду. Если желают получить что-то сверх этого, значит стараются не ради пользы, но чтобы удовольствовать свои пороки. Нет нужды тралить океаны, или отягощать живот дичиной, или в неизведанных водах добывать заморские устрицы. Пусть боги и богини погубят тех, чье сластолюбие пересекает границы империи, и без того вызывающей общую зависть. Запросы их таковы, что товар для своей кухни они заказывают ловцам по ту сторону Фазиса: им не стыдно платить за редких птиц парфянам, до сих пор не расплатившимся с нами должным образом. С разных концов земли доставляется все, что знакомо привередливым ртам. От дальних берегов океана везут яства, которые едва принимает расслабленный деликатесами желудок. Они отрыгивают пищу, чтобы есть, едят, чтобы отрыгнуть, и собранным по всему свету угощениям не достается даже чести быть переваренными. Как повредит бедность тому, кто все это презирает? А тому, кто любит, она прямо-таки полезна! Ведь его пусть принудительно, но лечат, и хотя заставить его проглотить лекарство никак нельзя, все же какое-то время, пока он лишен всех описанных роскошеств, этот человек будет выглядеть так, будто бы они ему не нужны. Цезарь Гай, которого, по-моему, природа создала с одной целью — показать силу крайних пороков в крайнем счастье, — как-то раз поужинал на десять миллионов сестерциев, не без труда сумев, даже с помощью всех специалистов, превратить в один пир сборы с трех провинций. Несчастны те, чей аппетит возбуждают лишь дорогостоящие блюда. Дорогими же их делает не какой-то сверхтонкий вкус или особенно приятное ощущение при проглатывании, но исключительно редкость и трудность приготовления. С другой стороны, представим, что эти несчастные выздоровели и поумнели. Куда деть всю толпу угождающих чреву профессий? Какой смысл торговать, прочесывать леса, бороздить океаны? Накормить себя легко: пища распределена природой равномерно, она есть в любом месте. А эти проходят мимо, как слепые, и странствуют по всем землям, пересекают моря. Голод можно утолить задешево, но они предпочитают задорого его раздразнить. Хочется сказать им: «Зачем вы спускаете на воду свои корабли? Зачем вооружаетесь, готовясь выйти против зверя и против человека? Зачем бегаете, и суетитесь, и поднимаете шум? Зачем вам эти горы денег? Подумайте о том, как невелики ваши тела. Разве не дикость и не полное умопомрачение — желать многого, когда можешь усвоить так мало? Увеличивайте, сколько хотите, ваши доходы, расширяйте имения — поместительность ваших тел все равно нарастить не сможете. Пусть сделки будут еще успешнее, войны принесут еще больше, пусть со всех краев соберут вам новые яства — ме́ста, куда сложить все это, больше не станет. Так чего ради эти стремления? Зачем вам столько? Наши предки, чьей доблестью и поныне держатся наши пороки, надо думать, были очень несчастны: ведь еду себе они готовили своими руками, ложем им была земля, их дома ещё не блистали золотом, храмы не сверкали драгоценными камнями. Перед глиняными богами произносили они в те времена свои священные обеты, и тот, кто призвал богов, возвращался на поле боя, чтобы умереть, не нарушив клятвы. Диктатор, который слушал самнитских послов, вращая над очагом своей собственной рукой самую простую пищу, той рукой, которая часто громила врага и возложила лавр на колени Юпитеру Капитолийскому, очевидно, жил куда плачевнее, чем наш современник Апиций, опорочивший нынешний век своей наукой: в городе, из которого некогда велели уехать философам заподозренным в дурном влиянии на юношество, он преподавал кулинарию. Полезно здесь будет рассказать о том, как он кончил свои дни. Истратив на кухню сто миллионов сестерциев, поглотив на своих банкетах все эти царские дары и огромный бюджет Капитолия, под давлением кредиторов он вынужден был наконец проверить свои счета. Как оказалось, после всех расплат у него останется десять миллионов. И вот, решив, что жить на десять миллионов сестерциев означало бы голодать, он покончил с собой, приняв яд. Каким же сластолюбцем надо быть, чтобы десять миллионов равнялось нищете! Вот и думай, что́ человеку нужнее: много денег или хоть сколько-то ума. Один испугался того, о чем другие молятся, и ядом избавил себя от десяти миллионов. Для человека столь извращенного его последний напиток, несомненно, был наиболее целительным. Яд же он пил и ел в то время, когда не просто наслаждался, но бахвалился своими пирами, выставлял напоказ свои пороки, прививал обществу свое сластолюбие, когда побуждал подражать себе молодежь, способную учиться всему этому и без дурных примеров, вполне самостоятельно. Такова судьба тех, кто ограничивает богатство не мерилом разума, но порочным обыкновением жизни, аппетиты которой безмерны, капризы непредсказуемы. Вожделение неутолимо, тогда как природе хватает и малого. Итак, в бедности для ссыльного нет никакого неудобства. Ибо нет ссылки, связанной с такой крайней нуждой, чтобы человек не имел средств более чем сносно прокормить себя.