Сказки - Наталья Кодрянская

«Да, па земле не то, что у нас в раю, думает Петр, где незакатное солнце и райская благодать. Круглый год босиком ходи, разве по особо торжественным дням сандалии для благопристойности».

Идет Петр, а снегу намело, самого себя не видать, не то что света Божьего. О стальной птице забыл, бережется, как бы в снегу не потонуть.

И вдруг слышит: кто-то сквозь лютую вьюгу кличет, а кто и где, не разберешь, такая темь. Только голос уж больно душевный да горестный.

Остановился Петр, сложил руки ковшиком и как закричит — через завирюгу, свист и вой слыхать.

— Где ты, Божья душа, отзовись!

И слышит у самого уха:

— Святой апостол, разрешите явиться. Я душа летчика, что к вам в рай на своем самолете залетел, а части какой, сообщить не имею права: военная тайна.

— Ах, так это ты! — говорит святой апостол.

И начал тут выговаривать:

— Так зачем же в предел, недозволенный людям, вторгся? Ангела Господня крыло повредил?

— Да что поделать, — оправдывается душа, — я был тяжко ранен, а мой самолет вишь чего натворил. Да и ангел твой до чего неловкий, прямо беда!

— Суетный ты был человек, хоть и храбрый воин, — вздыхает святой Петр, — пойми, совсем это не порядок душу в облаках принимать: ангела Господня только смутил.

Бережно поднял он заблудшую душу; по старинке ногой от земли оттолкнулся, и развевая свои белые воздушные одежды, полетел прямо на небо.

Пели, славословя, херувимы. И стоял в их крылатом хоре ангел с поломанным крылом, крепко держа за руку обретенную лётную душу еще крохотного, словно пузырь, ангелка. У ангелка звездами блестели глаза, на толстых щечках морковкой горел румянец. И тоненько детским голоском он подтягивал хору, молившемуся о мире на немирной земле.

ЛАМПАДЫ

Как-то, совсем под вечер, шли мимо два разбойника. А было это зимой. Замело, закрутило. Вьялица-выога взвивала белые хлопья, городила сугробы — не пролезть, не подступиться.

Спасаясь от стужи, забрались разбойники в часовню, и стоят как вкопанные, неземным светом была озарена часовня. И попутал грех: никогда раньше не грабили Божьего храма, а тут глаза разбежались, не знают за что хвататься. Простой деревянный крест им показался золотым, а что образа стерты и без всяких риз и окладов, тоже не различить было. Сорвали с аналоя шелковую пелену и заплаканную воском парчевую покрышку, попалась старенькая епитрахиль, и ее туда же к поломанному подсвечнику и дырявому кадилу. Связали все в узлы. В последний раз оглядели часовню, и вдруг в глаза им полыхнули две лампады: так вот откуда светит в темной часовне, вот что сияло, превращая дерево в золото, а ржавый гвоздь в драгоценный камень! Серебряные на серебряных цепочках висят лампады. Одна лампада зеленым светом мерцает — перед образом Спаса, другая красная — перед Николой. Сдернули их разбойники с крюков, и не гася, каждый с лампадой в руке, кинулись в бушующую ночь.

А за ними как заплакало: вошла в часовню грозная тень архангела и печалью крепко кутала стены, углы — Спаса и Николу не видно.

Метет метель, в глаза пурга. А лампады не гаснут — зеленый огонь и красный ярко горели сквозь темь и бездорожье…

Идут разбойники. Все больше загрузают в снегу. И чувствуют, давит ноша. Побросали узлы, но легче не стало. А бросать лампады чего-то боязно. И странное дело, смертельная стужа, а их палит жаром. Тут сбросили они с себя все, разулись, а ничего не помогает. С каждым шагом все тяжелее становятся лампады, уж не под силу разбойникам держать их, еле волокут за собой.

Как вдруг, сквозь вой и свист пурги слышат — погоня.

Не иначе, думают, свет лампад выдал. Хотели погасить огонь, кинуть лампады в снег, и не могут — лампады приросли к их рукам; и огонь не гаснет.

Обезумев, бросились разбойники бежать, а пламя в лампадах разгоралось все ярче — прожигает до костей. Нестерпима стала их мука: руки горят, глаза жжет, под ногами снег, а жжет — земля их больше не держит.

Из-за деревьев, из оврагов, из-за снежных сугробов подымались загубленные ими души и со стоном протягивали к огню лампад оледенелые руки. Вспомнилась разбойникам вся их окаянная жизнь: сколько крови пролили, сколько неправды делали. А тут еще самого Господа Бога ограбили.

Ужаснулись разбойники, обуял их страх и раскаяние — ровно б треснули их лютые сердца! И на первом же дереве оба повесились — один против другого.

И две лампады, как были перед Спасом и Николой, горят в их опущенных, скрюченных руках.

Говорит Никола Спасу:

— Спас милостивый, пощади Божью тварь: их сердца ужаснулись и сами себя они покарали. Посмотри, какое неутолимое горе в их белых глазах.

— Все б тебе за злодеев жалобиться, — сказал милостивый Спас.

Но взглянув на пригорюнившегося Николу, увидел как весь он вдруг согнулся, будто не разбойники, а сам он совершил злодеяние, и винясь, замучил себя.

— Пощади хоть глаза, птицы выклюют! — молит Никола.

— Не выклюют, птицам я дам другой корм! — сказал милостивый и поднял молнию.

И среди белой зимы ударил гром.

И небесным огнем выжглись горемыки, и торчали на дереве, как горелый сук. А лампады остались, висят на обугленных костяных крюках — человеческих пальцах.

Но огонь погас.

А дерево, на котором повесились разбойники, обратилось в грушу. Не забыл Спас своего обещания, дал птицам корм.

Летнее время. Людям страда, а страннику любо по земле шататься. Днем жарковато. Зато в теплые ночи как легко идти, ног не чуешь. Дорога птицей подымается и без шелеста летит к звездам.

Пробирался странник лесом: спешит в монастырь на праздник — открыть Господу свое сердце в молитве, да и охота ему потолкаться среди богомольцев, послушать о чудесах.

По свежей утренней росе идет странник.

А как сворачивать ему на дорогу, видит: стоит перед ним горбатая груша. И вся-то, как цветами, осыпана мелкими грушами.

Загляделся странник:

«Дай, думает, попробую грушку!» и швырнул на дерево свою палку.

Дождем попадали на землю груши. И послышалось, будто звякнуло. А нагнулся подбирать, и глазам не верит: среди груш в траве на серебряных цепочках две лампады, и такое чистое серебро, как только что начищено.

Удивился странник, обрадовался: