Сказки - Наталья Кодрянская

Идет странник, ест грушу за грушей; хоть и лесная груша, а до того сладкая, и в садах такого не пробовал.

А за странником птицы летят и меж собой переговариваются.

Дивится странник. С каждым шагом сума убывает, а с чего-то тяжесть, точно камни в суме. Развязал странник суму, повыбрал все груши, бросил птицам. И птицы подхватили груши — дар Спаса. И вытянув шеи, кружились над странником, показывали ему дорогу к часовне — а он не понимает.

Идет странник — пустая сума, одни лампады, а до того замаялся, едва ноги волочит. И вдруг увидел: на краю леса часовня сгорбилась, как та чудесная груша.

«Зайду-ка передохну», думает странник. И только что он это подумал, легко ему стало. Не заметил, как и часовня перед ним, и как толкнул дверь, и как вошел.

А вошел, сердце дрогнуло: какая бедность! И прямо в глаза ему: на голой стене два образа — Спас и Никола. А над образами два железных крюка торчат.

И осенило странника: развязал он суму, вынул лампады. Казалось, такая тяжесть, а тут в его руках как воздух. Легко поднял. И каждая на своем крюке повисла.

И вся часовня осиялась: зеленый огонь от Спаса, красный от Николы.

Не голые стены — тихо светятся лики святых, и не холстинка на аналое — парча играет. И почудился страннику стрепет множества крыльев.

«Никак гуси летят!» и подумалось: или то ангелы Божии? И с умиленным сердцем тихонько вышел он из часовни.

ПОДСОЛНУШЕК

С какой жадностью льнут к подсолнуху пчелы, каким шумливым хороводом они вьются вокруг его золотой головы! Да посторонитесь вы, Божьи пчелки, дайте мне поглядеть и надышаться подсолнушком! Где там, не сговоришь: улетели одни, а по теплым лучам на подсолнечный свет гонят другие.

Золотой цветок, я тебя выбрала из всех цветов и трав на поле. А был ты когда-то не такой, помнишь?

Моя память уходит по широким дорогам в глубь леса, там на поляне среди цветов белела моя бедная ромашка. Какими глазами глядит она на солнце! Или его пурпуровый плащ, расшитый золотыми лепестками, зачаровал ее? А как ей хотелось быть похожей на солнце. И под солнцем лепесток за лепестком осыпался ее белый наряд. Какой жалкой кикиморушкой среди других цветов глядела теперь обожженная солнцем ромашка. Ранним утром я проходила по полю. Чистое поле, ты моя колыбель. Мои глаза обращены к цветам, не обойду и головастого заброшенного одуванчика. Какой болью сжалось мое сердце, когда среди звенящих колокольчиков я увидела кикиморушку. И чего бы только я не дала, чтобы оживить ее нежный наряд. Не знаю, желание ли ромашки, или то была сила моего голоса, дошедшего к солнцу, но я помню как на глазах всего чистого поля солнце наряжало кикиморушку в золотые лепестки своего лучистого плаща, а на солнечной мельнице слышно было, как перемалывали желтые тычинки на семена и в каждое семя вливали каплю заревого света. И не белая ромашка, а золотой подсолнух вдруг поднялся на лугу.

И я тихонько коснулась твоих еще сонных глаз, и в сиянии золотых лучей пошла своей дорогой.

СЛИВЫ И ГРУШИ

Сад охраняли два свирепых пса: Асар и Васар. С виду очень страшные, но никогда никого не трогали и сговорчивые — попросишься в сад, пустят, и только скажут: «не топчите траву». И конечно, цветок смерти велено было всем обходить не задерживаясь.

В сад вечерами прилетала птица. Слышали имя: Начин — такой больше нет. Сад ее очень любил. Сливы и груши только ее и ждали, только о ней и думали, только ею и жили. И она их любила: и сливы и груши. И в своей любви равняла: клюнет сливу, а за ней грушу, не обойдет.

Что случилось, оттого ли, что за день под солнцем сливы блестели особенно сочно и янтарно, или у птицы были другие мысли, только в этот вечер она наклевывала сливу за сливой, и не прикоснувшись к грушам, улетела.

А когда улетела птица, какая наступила тишина в саду.

Есть тишина покоя, а есть тишина затаенной обиды. Мудрое сердце без горечи примет обиду.

«В мире все совершается так, как тому быть по судьбе и участи каждого!» Так нас, зверей, учили псы Асар и Васар. Но что спросить с груши?

Сладкие косточки — грушевое сердце — точил белый червь с жадными глазами: обида. Его боится сон и далеко отходит; боятся вещи — они валятся из рук; и самый яркий свет меркнет в глазах. А червь, не отрываясь, точит; не прекратит свою работу, пока не вспыхнет сердце, не запылает огнем мести.

Среди ночи, когда сливы спокойно спали, груши поднялись и пошли по саду.

Где в эту ночь были псы, никто не знает, но уже после этой ночи ни Асара, ни Васара больше не услышим, и сад запустеет.

В темноте грушам ничего не видно — и только в лунном блеске, переливаясь, манят цветы смерти.

У мести верный глаз, это она, горя, рвала цветы. Набрав ядовитых цветов, груши вернулись на дерево.

И там на дереве — поцелуем смерти — прикоснулись к сливам сестрам, переходя от сливы к сливе: так вчера клевала птица.

Вечером прилетела в сад птица Начин.

Как она радовалась дереву — своим сливам и грушам, и с какой любовью клевала их вперемежку — сколько слив, столько груш.

Но когда собиралась улетать, распустила крылья — в глазах у нее потемнело. И мертвая она упала к корням любимого дерева.

Падение ее было как гром. Зазубренной молнией раскололо дерево с верхушки до основания.

С той поры раздельно растут два дерева: слива и груша.

И груша, если вы вглядитесь, редко не кривобока. А сливы — в память любимой птицы — зреют