Заставить замолчать. Тайна элитной школы, которую скрывали 30 лет - Лэйси Кроуфорд

«Вау, Лэйси. Спасибо», – сказал он.

Его чистосердечие привело меня в замешательство. Досадно, что он считает, будто я собиралась что-то сделать для него, что дело было в нем вообще.

Мы поднялись наверх, нашли всех остальных, и от меня ни капельки не убыло. Нечему было убывать. Я сложила этот опыт в карман, как чек. Возможно, он пригодится впоследствии, если я захочу проверить детали, но задание выполнено. Я помалкивала и перешла с пива на колу. Примерно через час мы со Стеф выходили через парадные двери. Хозяин, который не был с нами в подвале, приобнял меня на прощание. А прямо перед тем, как я повернулась и пошла по дорожке к машине, он похлопал меня по талии и сказал: «Они там все еще плавают». Только через несколько месяцев я поняла, что он имел в виду.

На самом деле, было бы гораздо проще рассказать о том, что произошло в школе Св. Павла, и умолчать об этом.

На первых страницах блестящего и смелого рассказа Элис Сиболд о том, как студенткой Сиракузского университета она была зверски избита и изнасилована, язвительно говорится о плюсах, открывшихся в полицейском участке, где она давала показания.

«Доказательная база любого дела об изнасиловании в значительной степени строится на внешних признаках. Пока что два видимых признака были в мою пользу: свободная, непровоцирующая одежда и явные следы побоев. Добавьте сюда потерю девственности – и вам станет более или менее понятно, какие факторы учитываются в зале суда».

Название воспоминаний Сиболд – «Счастливая». Один из полицейских сказал, что ей еще посчастливилось, потому что недавно изнасилованную в том же месте другую женщину убили и расчленили. Это сарказм, свидетельствующий о том, что одни и те же слова имеют разные значения для виктимизированной женщины и для остального мира, склонного отрицать травму. Слово разворачивается на сто восемьдесят градусов именно там, где Элис остается неуслышанной. Они назвали ее счастливой, и это лишило их возможности понимать последствия того, что с ней сделали. Не услышала ее и я, но по-другому: долгое время я завидовала тому, что на нее напал незнакомец. Я считала, что ей посчастливилось именно с этим. И еще с тем, что она была абсолютной девственницей, незнакомой не только с соитием, как я, но и с любым другим телом, кроме своего. Безупречно чистой. И, самое главное, она получила физические травмы. Я действительно завидовала ей в этом. Увидев ее, никто не мог бы сказать: «Но ты же хотела этого».

Разумеется, в ее истории все не так просто, поскольку уголовное правосудие, хотя бы теоретически, исходит из презумпции невиновности. Сторона защиты упирала на то, что избитая и запуганная насильником Себолд ошиблась на предъявлении подозреваемых лиц на опознание. Защита сделала своим козырем эту ее ошибку и практически не затрагивала тему согласия. А с этим суду все было ясно.

Я не могла доказывать свою невиновность наличием физических травм. И, скажем так, моей невинностью тоже не могла, как мне казалось. Потому что не могла назвать себя совершенно целомудренной. Хотя, насколько мне известно, случай на той вечеринке ничего за собой не повлек (то есть я не получила определенную репутацию в результате того, что произошло), я все же считала себя виновной.

А в суде мне предъявили кучу аргументов в пользу того, что я не была целомудренной. Мне ненавистно писать о том, что было на карточном столе именно потому, что это мечта стороны защиты. Ага! Вожделение! Можно подумать, что решение одного-единственного вечера лишает меня презумпции невиновности на всю оставшуюся жизнь. Сплошная тень того протосогласия ложится на все дни и ночи моей жизни.

Рассказывая об этом, я никому ничего не объясняю. Я так и не подала в суд на своих обидчиков. И это не вопрос совести. Мне не хотелось писать об этом, потому что это не должно иметь значения, но все же имеет, поскольку изнасилованные слишком часто считают, что виноваты сами. От первородного инстинкта виновности никуда не деться. Я рассказываю о событиях лета моего пятнадцатилетия в качестве открытого вызова этой презюмируемой уязвимости и с целью выставить на обозрение пугающую, на мой взгляд, логику, согласно которой девочку, исследовавшую тело мальчика или позволившую каким-либо образом исследовать свое, в последующем вряд ли можно считать жертвой.

Другими словами: с этого момента сезон охоты на нее открыт.

Другими словами: верить в непорочность жертвы значит верить в то, что жертв вообще не бывает.

6. Осень 1990

Я вернулась в школу Св. Павла в самом начале сентября, за целую неделю до начала занятий. Мне предложили приехать раньше, чтобы попробоваться в составе футбольной сборной, и я легко вписалась в команду. Меня избавили от отдаленного Уоррен-хауса и клаустрофобной комнаты с соседкой, но заменили это одиноким насестом, поселив в одноместной комнате в Брюстер-хаус, тогда как большинство девочек из Киттреджа отправились жить в центральный корпус на другом конце кампуса. Линли из Колорадо решила не возвращаться. Вдаваться в подробности она не стала, сказав лишь, что в этой школе ей не слишком понравилось. Ее решение привело меня в замешательство. Я считала, что так поступают только потерпевшие какую-то неудачу, но у Линли в нашей школе все складывалось просто замечательно. Она сделала добровольный выбор. Мне становилось страшно при мысли, что такой выбор существует и у меня.

Однако жульническая лотерея расселения (которая и лотереей-то не была) позаботилась о том, чтобы в моей общаге оказалась и Элиза – та самая сонная художница из Кентукки. Она получила одноместную комнату через три двери от моей. Я не слишком хорошо знала Элизу. Как и все мы. Но серьезный бойфренд Элизы уже окончил школу, и поскольку в этой части кампуса из всей нашей компании никто, кроме нас с ней, не жил, мы сразу же потянулись друг к другу.

Элиза демонстрировала определенную независимость, которая приводила меня в восхищение. Она разобрала свою кровать, вынесла каркас в подвал общежития и устроила на полу что-то вроде футона. Ковер вокруг него был усеян свитерами и гольфами, а воздух в комнате пропитан запахами льняного масла и скипидара от ее живописных работ. Обычно она ходила непричесанной. Книги носила в руках, а не в холщовой сумке, как все остальные, и, прочитав названия на корешках, можно было убедиться, что она читает не то, что задают на занятиях.