Заставить замолчать. Тайна элитной школы, которую скрывали 30 лет - Лэйси Кроуфорд

В начале года это была Симона де Бовуар (французская писательница, философ, идеолог феминизма. – Прим. пер.) в оригинале. Заглянув к Элизе после футбольной тренировки, я заставала ее лежащей на животе на матрасе с томиком «Le Deuxieme Sexe» («Второй пол» (1949), opus magnum Симоны де Бовуар. – Прим. пер.), открытым франко-английским словарем и шариковой ручкой в руке.

«Пойдем поедим?» – спрашивала я.

«Не-а. Я ужинаю с Симоной», – мягко отмахивалась она.

В обществе Элизы я чувствовала себя слащавой, юной, спортивной и удручающе серьезной. Она в жизни не надевала футбольные трусы. Рассекала не в кроссовках, а в пеньковых сандалиях. Не имела постоянного ухажера, но время от времени приволакивала с собой в общежитие какого-нибудь мальчика, которого удостоила своим вниманием. В начале осени таковым все чаще становился один из наших одноклассников, Скотти Линч. Шапка вьющихся каштановых волос и озорная ухмылка делали его заметной фигурой в кампусе. Усмехаясь, он резко сощуривал глаза с проблеском непритворности, довольно неожиданной с учетом бардака в его комнате и мешковатых вельветовых джинсов. Это был самый нестоящий чувак, обычно слегка отдающий марихуаной и, как все ему подобные, виртуозно напускавший на себя безразличие к авторитетам и порядкам в любых их проявлениях. Предполагаю, что Скотти ходил на занятия, но в учебном корпусе я не видела его ни разу. Я ни разу не слышала, чтобы он изрек законченную фразу – он просто запускал руку в свою густую шевелюру и говорил: «Ага, клево». Элиза слушала блюз на своей стереосистеме и поддерживала в комнате полумрак, завешивая окна шалями. Время, разрешенное для посещений, она проводила со Скотти, а запрещенное – с Ниной Симон (известная американская певица, исполнявшая в том числе блюз. – Прим. пер.). Я же, бегая по лестницам, бегая по футбольному полю, бегая в церковь на репетиции хора, чувствовала себя какой-то заводной игрушкой на фоне ее утонченных, хрипловатых, франкофилософских ухищрений.

Через несколько недель после начала нового учебного года я забеспокоилась, не стоит ли отказаться от расширенного курса математики в пользу обычного. Решение представлялось мне историческим. Никогда прежде мир не был настолько тесен! Даже в начале 1990-х годов архитектура нашего учебного плана была жестко ориентирована на поступление в колледж, и примерно треть моих одноклассников должны были оказаться студентами элитарных учебных заведений. Я уже опережала на целый год стандартную программу испытаний по математике, но не станет ли отказ от расширенного курса свидетельством недостаточной целеустремленности?

«С другой стороны, разве плохо дать себе небольшую поблажку хоть в чем-то?» – сказала моя новая наставница миссис Фенн.

«Легко ей говорить», – подумала я. Она преподавала обычный курс математики и заведовала нашим общежитием. Миссис Фенн жила в большой квартире, двери которой выходили в нашу комнату отдыха. Порой мне делалось плохо от доносившихся из-под них запахов готовки и крика играющих детей. Куда ей понять, каково мне приходится сейчас! С точки зрения учебы, десятый класс предъявлял высокие требования. Не считая того, что мы уже начинали трястись по поводу колледжа, у нас был целый год религиоведения с двумя кошмарными сочинениями по экзегетике, факультативы по английскому с глубоким погружением в темы; разговорный иностранный и литература; точные науки, и т. д. и т. п. Единственным способом получать отличные оценки было заниматься всем подряд, и вдали от дома никто не мешал нам трудиться ночами напролет. Мы занимались за завтраком, штудировали дидактические карточки в церкви, повторяли физические формулы на своей половине футбольного поля, а в ожидании вступления контральто в «Реквиеме» Форе спрягали французские глаголы в прошедшем времени.

«Но все же Принстон», – сказала я.

Миссис Фенн поджала губы и надулась. Там учился папа. Там учился мой дед. Там учился мой дядя. Там учился дедов брат. Папа любил пошутить, что я вольна учиться в любом колледже, но, если это будет Принстон, он оплатит обучение. Я не считала эти ожидания привилегией, они вселяли в меня ужас. Мне кажется, что, помимо аморальности, такая выраженная претенциозность еще и свидетельствует о полном отсутствии воображения. Мир моей взрослой жизни существовал за дверью, ключом к которой был Нассо-холл (одно из старейших зданий Принстонского университета, памятник архитектуры. – Прим. пер.).

«С Принстоном все будет в порядке. Я больше беспокоюсь по твоему поводу», – сказала моя наставница.

Я осталась на расширенном курсе. Там были сплошь одни умники, по щелчку выдававшие правильные ответы и выражавшие недовольство тем, что их слишком долго держат на уравнениях с одной переменной. Я с растерянностью понимала, что отстала, и паниковала из-за этого.

В литературе я выбрала курс «Современный роман», который вел мистер Катценбах. Участвуя в дискуссионном кружке, я наблюдала, как Катценбах, выступавший в роли тренера, выходил на трибуну и невозмутимо доказывал ученику, что сущностно тот неправ. Тогда я представления не имела о риторике (только об этикете, и то поверхностное). А мистер Катценбах уверенно обращался с логикой и доносил до нас главное самыми обычными словами. Наблюдая за тем, как он это делал, я испытывала нечто похожее на опьянение, только лучше, поскольку все было ясно и точно. Он был настолько хорошим тренером, что, впервые выехав на конкурс вместе со своими товарищами по дискуссионному кружку, я вернулась с наградой – небольшим председательским молоточком с моей фамилией на металлической табличке и надписью «Первое место во втором негативе». Это меня позабавило. Мистер Катценбах советовал мне подумать о юридическом факультете. Сейчас дискуссионный кружок уже не вписывался в мой напряженный график спортивных тренировок, но заниматься литературой у Катценбаха я могла.

Он задал нам «Уловку-22» Джозефа Хеллера. В первый день мы расселись вокруг большого лакированного круглого стола (занятия по гуманитарным предметам в школе Св. Павла были скорее беседами, чем уроками) и выложили перед собой экземпляры книги, словно охотничьи трофеи. Мистер Катценбах подтянул свои широченные заляпанные брюки и сказал: «Ну, хорошо. Откуда вот это – “Зовите меня Измаил”? (Первая фраза повествования романа «Моби Дик» Генри Мелвилла. – Прим. пер.)»

Мы осмотрелись по сторонам. Без понятия.

Катцкенбах покачал головой: «Да вы что? Ладно. “Почти все это произошло на самом деле”? (первая фраза романа «Бойня номер пять, или Крестовый поход детей» Курта Воннегута – Прим. пер.)».

Снова по нулям.

Он взревел: «Понятно. А это – “Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему” (Первая фраза романа «Анна Каренина» Л. Н. Толстого. – Прим. пер.)?»

Мы втянули головы в плечи.

«Тьфу ты! Вы вообще-то слышите меня? Вы здесь или как? – он расхаживал по кабинету тяжело дыша и периодически поддергивая свои брюки. – „Это была любовь с первого взгляда?“»

Никто