Вчера была война - Игорь Глазунов

из истребительных батальонов. Лесные братья были ликвидированы в кулдигских лесах, как уже говорилось, лишь в 1957-ом году. Уже в восьмидесятые годы, ночью было совершено дерзкое нападение на Кулдигский рай-отдел милиции. Во время нападения был убит мой друг, дежурный офицер. Было похищено всё табельное оружие. До сегодняшнего дня это преступление не раскрыто.

Я жил в это время в Риге. После случившегося меня пригласили в управление МВД Республики и долго допрашивали. Допрашивали, как потом оказалось, всех кто в это время приезжал в город Кулдигу. Спрашивали, был ли я в эти дни в Кулдиге? Когда и с кем встречался? Не встречался ли со своим другом? Допрос был долгий и тщательный. Многие тогда считали, что это была одна из последних операций лесных братьев. Их землянки находили в лесах до 1957-го года в четырех километрах от города. Город полнился слухами о нападениях на отдаленные сельсоветы, хутора. В одном из них, в посёлке Кабиле Кулдигского района, председателем сельсовета была бабушка моего друга Алика Буданского. На сельсовет напали. Она с несколькими работниками забаррикадировалась в помещении и отстреливалась, пока не подоспела помощь. Недавно, проезжая Кабиле, я зашёл в здание, где был сельсовет. Старожилы посёлка до сих пор помнят её. Я видел бабушку Алика несколько раз. Она ходила в кожаной, перетянутой ремнями куртке, с кобурой. Такими сейчас показывают комиссаров гражданской войны.

Среди наших «бойцов» танцы считалось чем-то сродни слюнтяйству.

В парке на берегу Венты была построена деревянная концертная площадка, на которой вечерами и в праздники играл знаменитый в республике биг-бенд под управлением отца и сына Зераховичей. Танцевать тогда среди наших «бойцов» считалось моветоном, но сходить на танцы, послушать музыку, посмотреть на это действо со стороны, а если появлялся повод «почесать» кулаки, было «святым делом».

Школьные танцевальные вечера проводились под патефон. Это давало возможность тогдашнему «диджею», а должность эта была ответственной и почётной, «бросать» танцующих в разные ритмы от народных танцев до знаменитейших танго композитора Строка. «Танго соловья», «Брызги шампанского», «Счастье мое», «Лунная рапсодия» завораживали своей музыкой и повторялись на бис неоднократно. Пластинки «заигрывали», приносили новые. Патефон тогда ещё был редкостью, но пластинки и иголки к нему можно было купить свободно. Сегодня у меня есть и патефон, и те пластинки, но одна иголка (она одноразовая) уже десять лет назад стола евро. Иногда ставлю их и эта «вечнозелёная» музыка уносит меня в мою юность.

Слова и музыка «Случайного вальса», хоть я и не танцевал, трогали мое воображение и уносили меня в ту атмосферу тревожных военных лет. Звучат слова: «…и лежит у меня на ладони незнакомая ваша рука…». Я живо представлял себе всё это. Я жил в этих словах, в этой музыке, сопереживал, видел, чувствовал, но учиться танцевать не хотел. Среди наших «бойцов» танцы считалось чем-то сродни слюнтяйству. Пройдёт четыре года – и я стану танцевать. Да ещё как! Я всегда чувствовал музыку, её ритм, был пластичен, хорошо пел. Особенно хорошо получались южные и индийские мелодии. Играл на слух на гитаре, мандолине и на всём, что попадалось мне тогда под руку. Очень хотел пойти в музыкальную школу, но не случилось. Не хватало денег. Иногда со своим другом Аликом Буданским на школьных вечерах разыгрывали интермедии из репертуара Тарапуньки и Штепселя, пели под гитару их песни. Я был Тарапунькой, Алик – Штепселем. Со стороны мы так и смотрелись. «Высшим пилотажем» было во время школьных вечеров собраться за углом школы, покурить и посмеяться над очередной «влюблённой тряпкой». Так мы с презрением называли наших одноклассников, которые предпочитали нашему мальчишеству лирические «сюсю-мусю». Потасовки, безусловный атрибут того времени, возникали по всем законам этого жанра. Когда «чесались» кулаки, повод подраться находился мгновенно. Ну а далее или противник убегал, или драка. Побеждённый и победитель уходили зализывать раны, а танцы в школе под патефон продолжались.

Шло время, менялись интересы, привязанности, друзья. Кто-то из вчерашних друзей тебя уже «не догонял», кто-то тебе был уже не интересен. Менялось восприятие окружающего мира, и вместе с ним менялся круг вчерашних единомышленников. То детство, а на самом деле совсем не детство, закалило меня и научило самому главному в жизни – чтобы ни случилось, идти до конца, отстаивая свою жизненную позицию, не проходить мимо подлости!

Скоро мой бунтарский характер столкнётся с новыми вызовами.

Бабушка часто сидела у кровати и гладила меня

по голове, приговаривая: «Горе ты моё луковое…»

Новогодний праздник был самым любимым! Климат в сороковые годы был ещё зимним зимой – сугробы, вьюги, метели! В доме потрескивают в печи дрова. За окном быстро темнеет. День, не успев начаться, чуть «блеснув» светом, закатывался в темень. Бабушка сидит у печи. Или что-то вяжет, или что-то шьёт. На плите – большая чугунная сковородка с жареной картошкой с луком и шкварками. Периодически подхожу к ней. Бабушка: «Не кусочничай!». Через некоторое время сковорода пуста.

Сажусь рядом с бабушкой у печки, подбрасываю дрова. Язычки пламени в зависимости от направления ветра и тяги в трубе то «бросаются» в сторону, горя сине-охренным цветом, то стремятся «выскочить» из топки, когда порыв ветра в трубе меняет своё направление. Иногда мелкие угольки с треском вылетают из печки на пол. «Трещат» дрова, когда горит сосна и ель. Лиственные горят «молча». Бабушка: «Закрой дверцу!». «Я же читаю, бабушка!»

Так и сидим вдвоём под этой «дровяной лампой», пока печка не протопится.

Главная премудрость, когда топится печка, правильно рассчитать в какой момент закрыть «вьюшку». Так бабушка называла шибер. Поздно – упустишь жар! Рано – можешь угореть! Я уже был обучен всем премудростям топки печи и был допущен к самостоятельному «несению вахты»!

Часто, когда не было электричества, бабушка «сооружала» у плиты лучину из щепки, которую я кухонным ножом «отщипывал» от фанеры, а бабушка закрепляла под небольшим углом между двумя кирпичами, лежащими на металлическом листе, защищающем пол от случайных угольков и искр.

Под лучиной я часто учил уроки и читал. Перебои с электричеством зимой были тогда частым явлением. Пора спать! Бабушка греет одеяло, прислонив его к печке. Ложусь в кровать, бабушка накрывает меня им, а сверху ещё и своей овчинной шубой той, в которой выносили меня первой военной осенью из Либавы, и которая стала точкой отсчёта моей жизни.

Бабушка часто сидела у кровати, гладила меня по голове, приговаривая: «Горе ты моё луковое». Я засыпал. О чём она тогда думала? Почему она так меня называла? Уже скоро я понял почему.