Дым над Биркенау. Страшная правда об Освенциме - Северина Шмаглевская

ворот, пошатываясь, с блуждающим взглядом, выходят безумные существа. Вконец измученные, они ждали этого момента. Безвольно, покорно взбираются они на машины, становятся поплотнее друг к другу. Возможно, там, в крематории, в последнюю секунду жизни в них проснется протест, но будет уже поздно. Стены крематория крепкие, железо сильнее человеческих порывов.

Эсэсовец захлопывает задние борта грузовиков, колонна машин двигается мимо луга, где выстроилась общая поверка. Отсюда хорошо видны лица обреченных на смерть. Иногда в машине кто-то взмахнет рукой на прощанье – стоящие на лугу женщины воспринимают это как тревожный призыв скорее следовать той же дорогой…

Несколько раз мрачная колонна машин проделала путь от лагерных ворот до крематория, прежде чем барак двадцать пять опустел. В последний рейс повезли самых слабых, кто не мог уже стоять на ногах. Их кидали на грузовики, точно бревна, укладывая друг на друга, до краев заполнили кузова. Быстро идет машина, обессиленные тела лежащих сверху раскачиваются от толчков: исхудалые ноги и руки ритмично поднимаются и опускаются, будто машут рядам стоящих женщин, проволочным заграждениям, последней в жизни дороге.

Женщины на грузовиках почти все одеты в зеленые армейские брюки, рваные, со следами дизентерийных выделений и крови. Так в лагере наряжают евреек. Мундиры Красной Армии используются как тюремная одежда для обреченных на смерть.

Поверка окончена. Женщины возвращаются в лагерь. В воротах стоят рапортфюрер Таубе, надзирательницы во главе с Дрекслер, доктор Кениг, начальники бараков. Женщины должны по одной пробежать мимо них. В этом месте дорога превратилась в ледяную горку. Беспомощно скользят по ней деревянные колодки, не подчиняясь ослабевшим ногам. В руках у Таубе палка с крючком на конце. Время от времени он, забавляясь, громко и радостно восклицает:

– Laufen, laufen![62]

Высокий, широко расставив длинные ноги, он, наклонившись, достает палкой всех, кто не может бежать. Крючком оттаскивает их в сторону и отсылает в барак двадцать пять, ворота которого открыты, а нары пустуют.

Среди бегущих много больных тифом. Накануне, когда проводили селекцию, они скрыли температуру, и их выпустили из больницы. Теперь они бегут вместе со всеми, стараясь не выделяться, и это стоит им нечеловеческих усилий. Среди них совсем еще юные девушки и шестидесятилетние старухи. Многие пробежали благополучно, но и Таубе выловил немало. Многих отправили в тот день в барак двадцать пять.

Отсеиваются не только старые и больные, но и те, кто не может быстро бежать из-за распухших или покрытых болячками ног. Отсеялись хрупкие француженки, не переносящие резкого климата польской земли. Отсеялись даже крепкие и совершенно здоровые женщины из Замойского уезда. Поскользнешься, упадешь – прощайся с жизнью.

Спускаются ранние сумерки. Последние ряды бегут к воротам, обходя и перепрыгивая тела женщин, лежащих без сознания на лугу. Группа возле барака двадцать пять все растет, доходит уже почти до тысячи. Грузовики стоят наготове. Кому не хватит места в бараке, тот сразу же уедет в газовые камеры.

Над лагерем тишина, слышно только, как покрикивает Таубе: «Laufen, laufen!» – и стук деревянных башмаков по льду.

Селекция подходит к концу. Последние группы женщин растеклись между бараками. Дорога опустела. В сумерках со стороны луга начальники бараков, согнувшись, волокут что-то по земле.

Один из них останавливается, что-то поправляет. Теперь видно, что на дороге лежит тело женщины с ремешком на шее, за этот ремешок ее и тащит эсэсовец, продвигаясь к воротам барака двадцать пять.

Так кончается воскресенье, один из многих похожих друг на друга дней. Свистки объявляют Lagerruhe[63]. Из труб крематория вырывается пламя. Может, там горят те существа, что три часа назад проезжали здесь?..

Глава третья

Eskommt hoher besuch[64]

Весной 1943 года рапортфюрер Таубе и надзирательница Дрекслер держат Биркенау в ежовых рукавицах. Их все новые нелепейшие приказы больно бьют по заключенным. В ту пору, когда вшей еще можно сгребать пригоршнями, когда уборные, одни только уборные, если их показать Европе, с исчерпывающей полнотой свидетельствовали бы об уровне гигиены в лагере, в это самое время вопрос о том, как складывать тюфяки и одеяла, вдоль или поперек нар, вырастает в целую проблему, а миска, которую носит с собой каждый заключенный, служит поводом для обысков, многочисленных приказов и репрессий.

Миска в лагере совершенно необходима, чтобы от случая к случаю раздобыть жидкую пищу. Иметь миску – это значит проявить стойкость и жизненную смекалку.

Кто попал в лагерь, кто полуживой после путешествия в товарном вагоне, изнемогая от жажды и усталости, впервые получил в руки красную миску с каплей темной жидкости на дне и напился из нее, тот стал ей поклоняться. Когда в первый раз прикасаешься к миске губами, не чуешь ничего. Несколько пар дрожащих от нетерпения рук уже ждут своей очереди и тотчас же хватают миску. И только позже, значительно позже в нос бьет отвратительная вонь. А в первое время ничего до тебя не доходит. Стараешься как можно скорее раздобыть собственную миску и носишь ее, как это принято, на груди под курткой или привязываешь (просверлив с краю дырку) к лямке передника на спине. Таким образом и создается внешность «мусульманина». Тощее тело в грязном, не по росту, отрепье, под которым горбом выпирает миска. Так ходят женщины в любое время дня, так выходят за ворота и возвращаются. Ночью они прячут миску под тюфяк, она служит изголовьем.

Но весна 1943 года меняет лагерные обычаи. Суп, который обычно раздавали на месте работы в обеденный перерыв между двенадцатью и часом, выдается в вечерние часы после поверки. Носить с собой посуду запретили.

Каждое утро по обе стороны выходящей из лагеря колонны стоят наводящая на всех ужас Дрекслер (прозванная русскими «Зубатой») и Таубе. Заметив бугорок под одеждой узницы – будь то миска, сверток с едой или завернутые в тряпочку письма из дома, – они тотчас же избивают виновную, а сверток бросают на землю. У ворот громоздятся кучи мешочков, кусков хлеба, мисок, фляг и кружек. Ноги заключенных, идущих в колонне, забрызгивают их грязью, сталкивают в вонючую канаву с застоявшейся зеленой водой. Позже сюда приходят еврейки, вытаскивают миски из грязи и, собрав их на тачки – те самые, на которых вывозят нечистоты от отхожих мест, – сваливают потом в угол одной из уборных прямо на сырую грязную землю. Там миски лежат иногда по нескольку недель. Естественно, они вызывают отвращение, поэтому тот, кто остался без миски, вынужден пользоваться чужой, пока не удастся с чьей-нибудь помощью или в обмен на порцию хлеба раздобыть новую миску