Письма. Том второй - Томас Клейтон Вулф

Время от времени я получаю письма, открытки и телефонные звонки от жителей Эшвилла. Хочу сказать, что никто не был так удивлен тем, какой эффект произвела моя книга на некоторых людей, как я. Я живу в своем собственном мире. Я ищу, изучаю, наблюдаю, но мир, который я создаю, – мой собственный. Насколько я понимаю, в Эшвилле было продано несколько сотен экземпляров книги. Это слишком много. Пожалуйста, поймите, что я не пытаюсь быть чванливым или высокопарным – я с большим уважением и симпатией отношусь ко многим, очень многим людям дома, – но моя книга не та, которую должен читать каждый риелтор, адвокат, фармацевт или бакалейщик. Они должны придерживаться «Кольерс», «Америкэн» и «С.Э.П.». Есть, возможно, две дюжины людей дома, которые могут прочитать мою книгу и понять, о чем она. И, пожалуйста, поймите, что это не критика многих других людей, которые мне нравятся, но которые читают, возможно, одну или две книги в год, и которые пытаются сделать мою книгу частью местной истории. Если они считают мою книгу непристойной, горькой, сенсационной и так далее, пусть предпочитают Уорика Дипинга и Зейна Грея.

Вы, по крайней мере, знаете, что у меня на сердце: создать перед смертью нечто настолько честное, великое и прекрасное, насколько я смогу это сделать. Если кто-то считает мою первую книгу уродливой и грязной и не видит в ней ни красоты, ни пользы, мне очень жаль; но я продолжу работу над следующей настолько хорошо, насколько смогу, и постараюсь сделать ее настолько хорошей, насколько смогу. Один человек из Эшвилла написал в «Скрибнерс», что, по слухам, Вулф сказал, что хотел вырезать некоторые части книги, но «Скрибнерс» настоял на том, чтобы их оставили, чтобы книга принесла много денег. Подумать только, любой проклятый дурак не мог понять, что эта книга написана не ради денег – что если бы мне нужны были деньги, я бы написал что-нибудь на треть длиннее, полное успокаивающего сиропа, который нужен большинству из них. Мы все здесь рады успеху книги – прекрасным отзывам, а также ее продаже, – но никто не собирается на ней разбогатеть: есть сотни халтурщиков, которые зарабатывают гораздо больше, чем я, и если деньги – моя цель, я могу заработать гораздо больше на рекламе или чем-то еще, чем когда-либо на писательстве.

Разве для людей дома ничего не значит знать, что честные и умные критики по всей стране сочли мою книгу прекрасной и трогательной? Конечно, есть люди, которые достаточно справедливы и великодушны, чтобы понять, что я пытаюсь быть художником, а не сенсационным халтурщиком. Неужели кто-то всерьез думает, что человек будет потеть кровью, терять плоть, мерзнуть и пачкаться, работать всю ночь и почти два года жить в потогонном бараке, как это делал я, если его единственная цель – сказать что-то плохое о Смите, Джонсе и Брауне? Послушай, Мейбл: то, о чем говорится в моей книге в первом абзаце и о чем она продолжает говорить на каждой странице до конца, – это то, что люди – чужие, что они одиноки и оставлены, что они в изгнании на этой земле, что они рождаются, живут и умирают в одиночестве. Я начал писать эту книгу в Лондоне: она так же относится к людям в Лондоне и Айдахо, как и к людям в Эшвилле. Ты говоришь, что женщины в клубах вызывали тебя и читали лекции или сочувствовали. Что ж, пусть. Ты больше, чем любая из них, и они не могут причинить тебе вреда. Полагаю, сочувствие было вызвано тем, что у тебя был такой же брат, как я. Очень хорошо. Это тоже нормально. Очевидно, можно грабить банки, быть жуликоватым адвокатом, пить кукурузное виски, прелюбодействовать с женой соседа и считаться прекрасным, милым, непонятным парнем; но если ты попытаешься сделать что-то истинное и прекрасное, ты «злобный безумец», а твое «большое заросшее тело» должно быть протащено по улицам толпой линчевателей. Эти фразы взяты из одного из писем, присланных мне.

Что ж, они не могут причинить нам вреда. Я не верю, что хоть один хороший человек, достойный быть другом, когда-нибудь ополчится на семью или на меня за то, что я написал книгу, – а тот, кто ополчится, скорее всего, не стоит того, чтобы его знать.

Я – молодой человек, только начинающий свой жизненный путь. Самое печальное во всей этой истории не то, что люди неправильно поняли мою первую книгу, а то, что они вообще не знают, какой я и каковы мои представления о жизни. Много воды утекло с тех пор, как я покинул Эшвилл десять лет назад, но я всегда надеялся, что, представив миру свою первую работу, я найду сочувствие и понимание среди своих старых друзей. Теперь я чувствую себя так, словно меня изгнали: они больше не знают человека, которым я стал, и не узнают меня в той работе, которую я буду делать в будущем. Я говорю, что это самое печальное во всем этом. Это похоже на смерть. Теперь я знаю, что люди умирают не один раз, а много раз, и та жизнь, частью которой они когда-то были и которую, как им казалось, они никогда не смогут потерять, тоже умирает, становится призраком, теряется навсегда. С этим ничего нельзя поделать. Мы можем только любить тех, кто потерян, и скорбеть об их душах. Если же я мертв для людей, которые когда-то знали меня и заботились обо мне, то мне больше нечего сказать или сделать – я должен идти в новый мир и новую жизнь, с любовью и скорбью о том, что я потерял. Если хотите, вспомните ребенка на вишневом дереве, или длинноногого школьника, или парня в колледже – я всегда буду помнить вас всех с любовью и преданностью…

Вулф познакомился с Джеймсом Бойдом, автором «Барабанов, марша», «Долгой охоты» и «Перекати-поле», через Перкинса и попросил Бойда рекомендовать его на получение стипендии Гуггенхайма. Следующая записка была написана в ответ на письмо Бойда, в котором он сообщал, что сделал это, и добавлял: «Взгляни на дом свой, Ангел» стал одним из наших постоянных владений, и хотя в нем есть вещи, за которые я обличаю вас перед троном Формы и Дизайна (без сомнения, это просто табуретка дипломированного бухгалтера), у романа есть простое и неоспоримое достоинство – он содержит элементы величия