Уральская Обь - Дмитрий В. Арбузов

отношении между полами: с одной стороны, несомненно, доминирующую роль в семье выполняет мужчина, которому супруга преподносит еду и напитки, но с другой – только у женщин есть свои, специальные, богато украшенные нарты, а также особое мнение, нередко решающее! Привлекательность хантыек заслуживает особого внимания: в отсветах очага их темные глаза приобретают таинственный специфический блеск, черты лиц утончаются, прямые волосы становятся черно-смолистыми, и нет большего удовольствия, чем сидеть на шкурах в окружении дикой пляски теней огня и наблюдать, зачаровавшись в ореол первобытности, за легкими, привычными движениями женщины, колдующей над огнем. В тот день мы так и не ушли в свой лагерь, остались ночевать в чуме, засидевшись допоздна. Увидев обилие еды, я впервые почувствовал, как на самом деле голоден, и ел, не в силах остановиться, пока не ощутил изрядную тяжесть в желудке, а заснул в неге, уткнувшись носом в длинный ворс оленьей шерсти, завидуя здешней собаке, позволяющей себе ежедневно совершать подобную роскошь – валяться на шкуре.

Жизнь оленевода не имеет видимых границ.

Пробудились около полудня. Я поразился, с какой легкостью Герман и Эдуард позволяют себе спать. Конечно, их не заботит недостаток времени, они никуда не торопятся, и глаженьем рубашек не обременены, поэтому ещё не раз выглянут из чума, чтобы посмотреть в небо, на погоду, прежде чем решить, стоит ли сегодня просыпаться вообще. Дежурят оленеводы сутками посменно, в бригаде мужчин человек десять. Получается, работаешь в лучшем случае раз в неделю, всё остальное время занимаешься своими делами. Платят за такой труд шесть тысяч рублей в месяц, женщинам три тысячи, и по соотношению растрат эти расценки сравнимы с московскими, ибо на что тратить деньги в тундре? Таким образом и живут оленеводы годами, находясь в поле по десять – одиннадцать месяцев, на чистом воздухе, всегда имея под рукой свежее мясо, а когда возвращаются в посёлок, получают зарплату сразу за весь сезон и становятся «богачами». И, надо заметить, эта здоровая жизнь во многом лучше и рациональнее цивилизованной, недаром деду Эдуарда, к примеру, скоро исполнится сто лет. Никакого изнуряющего труда и антисанитарии здесь нет и в помине!

Сегодня, как обычно, день солнечный, поэтому просыпаться всё же приходится. Хватаю фотоаппарат и бегу на «охоту». Вот, женщина шьёт кисы, старательно выдерживая стежку жильными нитками, девочка наблюдает за варевом в котле; группа мужчин ладят дадь, один выстругивает копылья – боковины, благодаря которым нарты так замечательно смотрятся, другой нагревает полозья над огнём. Ручной труд, отработанный поколениями! Даже маленькие сани есть, миниатюрные – для детей, играющих с запряжённым в них ручным оленёнком. И тундра – вот она, рядом, начинается в двух шагах от тебя, волнует просторами, на которых не на чем удержать взгляд. Как, право, замечательно быть здесь…

Внимание привлекает лесной зверь, опоясанный верёвкой. Это медвежонок, отбившейся от матери, которая, случайно побеспокоенная людьми, в испуге покинула его. Он смешно задирает ещё неокрепшую лапу, по-взрослому рычит, объедает цветки горца – чему мама успела его научить. Мы даем ему конфеты, и медвежонок с хрустом и довольным ворчанием тут же поглощает их вместе с оберткой. Я бросаю пустой фантик, замаскировав его под целую конфету, и зверю это не нравится. Его черные глазки вдруг буравчиками упираются в меня и несколько секунд внимательно изучают, как бы стараясь запомнить надолго. Я тут же вспоминаю свои сахалинские приключения и ещё раз убеждаюсь, как медведи характерами похожи на людей. Разве что не умеют говорить.

После обеда прощаемся, уходим. «Сынским обязательно привет передавайте», – напутствует Герман. И голоса людей, слитые с ритмом природы, быстро остаются позади, их всё больше заменяет стеклянный шелест реки, неживой на фоне сегодняшних встреч.

Ваня доволен встречей больше меня: Герман по-царски одарил его новыми болотниками. Никогда ещё не видел, чтобы человек был так счастлив! Иван гладил сапоги, как нечто живое. Даже расцеловал их на радостях, только затем бережно одел на ноги. Робко, будто впервые, пошёл…

На устье Харуты с Кушвожем высится задранным вверх килем, вплотную подступившим к воде, утёс «Аврора», бурыми позументами лишайника и в самом деле напоминающий ржавеющий борт судна, а неподалеку от него, на другой стороне реки, торчит одинокая скала – святое место хантов. Среди мусора пятидесятилетней давности, битых тарелок и полуистлевших кусков ткани мне посчастливилось найти кремниевый наконечник стрелы бракованной выделки. Почему-то на святых местах ничего целого испокон веков не оставляют, но известно, что поклонение священным камням (у саамов – «сейдам», созвучно с Сейдой, станцией, что проезжали; это по-своему интересно, ведь саамы-лопари здесь не живут) восходит ко времени культа Матери Природы, к эпохе неолита. Останцы почитались как сверхъестественные существа, родившие оленей и впоследствии окаменевшие, генетически связанные с самой Землёй, являющиеся её детьми.

С потоком Кушвожа забираемся обратно наверх, в горы. Борта прижимисты, склоны покрыты высокими чащичками ольховника. Километров через пять взбираемся на покатости гор к панорамному обзору горной тундры. Вот и ещё одно место неприглядное для путешествий в плохую погоду. Как-то нам уж сильно повезло, нигде на безлесных переходах через водоразделы не попали в ненастье! Ведь там, в чуме, нас поили чаем, и именно горячим, не зря, потому что обычно с погодой здесь всё происходит как раз в обратном порядке. Ждёшь солнца, его внезапного появления, вот – небо грубой щелью, светило стало проглядывать наконец, ещё немного, и… Тут опять набегают сизые тучи, солнца нет и в помине, снова черным-черно. А сейчас мы смотрим, как небо под вечер затягивается облаками, и даже не беспокоимся! Потому что привыкли: завтра солнце обязательно будет. Ночное время застаёт врасплох на старой дороге, протянувшейся откуда ни возьмись со стороны предгорий и почти сразу же теряющейся. Слева, через провал долины ручья, чернеет разброс останцев, нечто схожее маячит по контуру сопки и справа, и я понимаю, что просто так уже не уйду отсюда!.. На ночь останавливаемся неподалёку от слияния пяти ручьёв – истоков Кушвожа, близ озера, подступившего к водоразделу с европейской частью континента. Уральская граница по сравнению с окружающими горами это скорее не перевал, а понижение в рельефе, за которым скрывается самый северный исток другой Чигим-Харуты, её южной сестрицы. Вместо дров на привале только мелкий кустарник, в котором, как на подбор, сухие ветки отсутствуют. Но мне снова посчастливилось найти дрова на холме подле реки, у заплывшего мхами кострища – одно большое полено и несколько огарков. Если топить сырыми ветками карликовой берёзы, кидая их на жаркие угли, хватит надолго. Сна ни в одном глазу, поэтому перехожу ручей