Уральская Обь - Дмитрий В. Арбузов

и устремляюсь к останцам, обозначившим собою один ровный длинный проход в сторону горных вершин. Это вереница фигур, сошедшая со строк рассказов Лавкрафта. Кажется, что это боги, ожидающие своего урочного часа, которые вот-вот оживут, чтобы совершить нечто ужасное на Земле, и что недостаёт только света лучистых звёзд для проведения ритуала… Или, быть может, где-то здесь сокрыт доступ под землю к руинам древней цивилизации, в чертоги неведомого? Как богато человеческое воображение, способное представлять такое, но думать только так означает увлекаться броской рябью поверхности… Скрытые мотивы способности, предвосхищающей воображение, какую реальную силу несут они? Воспоминания? Или предвестие грядущего? Они скрывают от нас истинное своё значение до некой поры, пока жизнь не явит свой лик, идентичный природе их, пока в реальности не отыщется соответствие… И тогда неведомое оживает, стучится в твой дом, скребёт у порога, и ты понимаешь, что тебе больше уже никогда не заснуть спокойно. Хорошо жить, отгораживаясь от жизни, мало задумываясь, бесцельно надеясь, не обременяя себя катаклизмами возникающих противопоставлений, избегая замирания сердца от любви и ужаса, боясь повредить его… Если, конечно, жить вечно.

– Там… – попытался я поделиться впечатлениями с товарищем, но не окончил, не обнаружил слов, ибо их захватил дух, скомкал и выбросил из головы вон, а губы будто окаменели. И всю ночь я не мог заснуть, дождаться утра, молясь Богу Солнцу во сне, чуть ли не прижав фотоаппарат к груди, а чуть свет, был уже на ногах и понёсся к знакомым останцам, чтобы затем, осмотрев их, отправится в противоположном им направлении – на восток от горы Харутапэ, где, как нам показалось издалека, можно увидеть не меньше всего интересного. Бугристые, будто слепленные из глины скалы пяти-восьмиметровой высоты, то плоские с торца, то вытянутые в перевернутую каплю, отдельные и сгруппировавшиеся в небольшие массивы… А наверху натуральный разрушенный город, который Герман в шутку обозвал «Сталинградом», подобный со злости изрубленному гигантским палашом куску… Меня поразили скромные витиеватые улочки города, несообразно выстеленные щётками травы, сжатые грубыми стенами, сквозь остроугольные бойницы которых открылась панорама на предгорную тундру. Где-то здесь, правее, у подножья вершин, стоят наши друзья-оленеводы. «Однако далеко я забрался», – подумалось мне, но на этом пыл не угас. Переждав кратковременную грозу под каменной кровлей, я стал продвигаться краем гряды к самой Харутапэ, следуя, как между островами, от одного скопления останцев к другому, продолжая свой длинный путь, пока, наконец, почти не достиг вершины этой горы. Здесь со мной произошла неприятность: увлёкшись и спеша, ибо день был уже на исходе, я решил снять вид с нижней точки и по привычке, не глядя, с ходу упал на колени, в мох, и попал в камень. От боли в чашечках потемнело в глазах и затошнило, захотелось пить. Минуты две я лежал и боялся пошевелиться, ожидая взвыть от боли, потом стал аккуратно сгибать ноги. Боли не последовало, но возвращался прихрамывая. Спустившись с Харутапэ по скалистому Кушвожу до места слияния пяти ручьёв, с пыла да жару, напоследок, невзирая на хромоту, ринулся за последними каплями света на плато к тем останцам, с которых начал сегодняшний осмотр, и только после позволил себе роскошь омыться в ледяной, украшенной трёхметровой наледью, ванне ручья, сойдя по плоским камушкам в её величественную глубину Последние двести метров до лагеря не шёл, а плёлся, превозмогая тихую боль.

– Тут такая гроза прошла, – приветствовал Иван. – Я думал, обвалы в горах. Костёр залило, твои любимые макароны не доварились. Солнце зашло багровое в облака, видел? Конец хорошей погоде.

Ужинали вяленой олениной пополам с диким луком, запивая всю эту радость сладким чайком – здесь всё съестное кажется непозволительной роскошью… И морошкой, ещё незрелой, но уже сладкой, закусывая.

Ночью опять снился Кожым. На этот раз он менял русла, поэтому мы снова никак не могли дойти до него. Вроде здесь он течёт, в этой долине, но на подходе выяснялось, что нет, уже в следующей…

Переход с Северной Чигим-Харуты на Южную случился в душную пасмурную погоду. Огонь никак не хотел разгораться, дрова дымили, вода для чая закипала час. На водоразделе оказалось сыро и зелено, но это обманчиво, ибо под тонким дёрном, когда идёшь – слышно, хрустят словно суставы тяжёлые камни. За устьем Чигимвожа расположено приподнятое над рекой степное пространство, ровное, как полотно, устеленное пёстрым мятликом. Камней здесь уже нет, ям тоже. В самом начале плато временная стоянка наших оленеводов, обживаемая ими в период касланий в сторону Лаптапая. От пустынного стойбища узкой колеёй начинается варга – извилистая санная дорога, глубоко прочерченная полозьями гружёных саней; оставив позади степь, она ловко выскальзывает из каменных лап моренных увалов, с лёгкостью избегает паутины всё разрастающегося ввысь и вширь по мере нашего продвижения на юг кустарника. Только с болотами, увы, она дружит, потому что оленеводы каслают ранней весной и поздней осенью, когда снежный наст уже устоялся. В итоге, намучавшись по низинам, вымокнув, делаем обеденный перерыв на краю редколесья, у реки, близ другой хантыйской стоянки, расположенной всего в пяти километрах от первой – такова обычная скорость передвижения оленеводческой бригады в сутки. Над Харутой сгущаются тучи, вечереет раньше обычного; пока съедаем подшибленную шестом куропатку, огонь теряет прозрачность, вырисовывается густой, восковой желтизной. Суровость небесного свода, незаметно смывшая контуры низовьев реки, вдруг разряжается громоподобными раскатами, перестаёт замедленно шевелиться и обрушивается на долину серыми пеленами, просветляя вершины и выстраивая их в тоновый ряд. Я взираю на это наплывающее на нас великолепие, и не могу отвести взгляд от него. В уме разыгрывается картина, чего может стоить подобное!.. Сколько холодного безумия, возбуждающего, принуждающего в панике терять самообладание! Мы подавленно молчим, скрывшись за магическим кругом света огня, потому что кажется – безумие здесь, рядом, обретает плоть в данный момент, на расстоянии прыжка от нас, и только всполохи костра не позволяют ему реализовать замысел окончательно. И мне опять всё труднее становится улавливать нить происходящего в этих обычных природных явлениях, лишенных животворящей силы, и изменения эти происходят на таком уровне, что в иной раз я начинаю вздрагивать, когда порыв ветра неожиданно ударяет в лицо.

Разграблен курган,

гробница открыта.

Всё золото снято,

кувшины разбиты.

Чернеют на воздухе

Белые кости…

И вот поднимается

Полное злости,

Спадает с холма,

Стекает в низину

И к дальним огням

Набирающе силу

Стремится холодным,

Порывистым ветром,