На встречу дня - Ежи Вавжак

class="p1">— Как это — каждого из нас? — Мисевич встал со стула и наклонился к Гжегожу. — Что вы имеете в виду? Я руковожу цехом не первый день, и не вам меня учить, за что я должен нести ответственность.

— А все-таки нести придется, — Гжегожа не испугал ни его взгляд, ни громкий смех Мисевича.

— Вот это интересно! — качал тот головой, словно не веря себе. — Сколько живу, ничего подобного не встречал. Ну просто поразительно!

— Это скорее грустно, чем смешно.

Гжегож знал, что теперь-то он выскажет все до конца. Если до этой минуты у него оставались какие-то сомнения, неуверенность, опасения, то этот смех, эта самоуверенность убрали с пути последние преграды. И вместе с тем в нем заговорил давно подавляемый протест, заговорил во весь голос, во всю силу. Ибо именно сейчас он осознал, что трагедия — это не только человеческая смерть, что не меньшая трагедия — когда человек теряет свою гордость, независимость, достоинство, право на собственное мнение и даже на собственные ошибки. И убежденность в этом, хотя и не до конца еще осознанная, толкнула его вперед, бросила на человека, который может уничтожить его одним ударом. А может ли?

Гжегож знает, что ответ должен быть отрицательным: НЕТ, трижды нет! Ибо в противном случае он не вошел бы в эту комнату без опасений, постарался бы спрятать в песок голову, втихомолку выпутался бы из этой истории — этого алчного осьминога, жаждущего новых жертв.

И это его твердое НЕТ одновременно является громогласным ДА, доказательством его веры в порядочность других людей, не только занимающих должность выше этого человека, но и окружающих его здесь, в цехе, на месте работы, и терпеливо ждущих, когда переполнится чаша терпения.

— Это грустно, — повторяет Гжегож уже совершенно спокойно. — За кого же вы меня принимаете? Я понимаю, вам бы хотелось, чтобы я притворялся довольным. Как и большинство! Да, именно притворялся, а не действительно был доволен. Это самое удобное для обеих сторон. А я не отношусь к типу людей, ищущих удобной жизни. И в этом все несчастье. — Он заставил себя улыбнуться. — В первую очередь, конечно, для меня: быть неудобным человеком — роль нелегкая. Но и вас может обмануть ваша самонадеянность. В мартеновском цеху я не единственный неудобный.

— Вы для меня вообще никто! — Мисевич окончательно сбрасывает с себя маску гордого, невозмутимого безразличия. — Я тебя одним пальцем!..

— Вот именно — никто! — подхватывает Гжегож его фразу. — Как все! Серая, покорная, безликая масса. Просто столько-то тысяч человеко-часов, предусмотренных планом.

— Кто дал вам право, Гурный, выступать от имени всех?

— Да просто я один из них.

— Были. До сегодняшнего дня. — Мисевич закусил губу, словно опасаясь сказать что-нибудь лишнее, а то чего доброго этот сумасшедший использует еще вырвавшиеся слова против него. — Обратитесь завтра в отдел кадров. До свидания.

— Обращусь... — Гжегож выпрямился. — Только мне интересно, за тем ли, на что рассчитываю?

...Толпа людей так велика, что не приходится и думать пробиться на кладбище поближе к могиле, где проходит траурный митинг. Гжегож садится на крайнюю скамью возле полуразвалившейся стены, закуривает и ждет. Ждет, сам не зная чего. Он застывает в полной неподвижности, окаменевает, словно там, за оградой, сейчас в яму опускают на веревках гроб кого-то очень ему близкого и родного. Ему и впрямь кажется, что это на самом деле кто-то очень близкий, нет, не по крови, но по тому, что произошло, по степени его, Гжегожа Гурного, в этом участия. Такое не забывается. И Гжегожу кажется, будто смертью своей покойный указал прежде ему неведомый путь, настоящий путь к живым.

IX

Дверь открывает дочь Яница.

— Здравствуйте, — официальным тоном произносит Гжегож, — я хотел бы видеть Франтишека Яница, — он смотрит на нее внимательно, с интересом, скорее угадывая, чем узнавая знакомое по детским годам лицо восемнадцатилетней девушки.

— Отец болен, — отвечает Барбара.

— Именно поэтому я и пришел. Я с завода, меня зовут Гжегож Гурный, мы с вашим отцом вместе работаем, — представляется он.

— Так мы ведь знакомы. Я вас...

— Ну да, — сказал он несколько смущенно, — вы сестра Метека. Кто бы мог подумать, что из тогдашней малявки вырастет такая славная девушка.

— Из чего, из чего? — переспрашивает она с напускной обидой.

— Из малявки, — весело смеется Гжегож.

«Интересно, помнит ли она тот случай с незадачливым своим купанием?» Но он не собирается ей об этом напоминать.

— Так вы, надеюсь, меня впустите? — спрашивает он.

— Ну, конечно, конечно, простите, я зазевалась... Отец, к тебе гость, — кричит она в полуоткрытую дверь.

— Какой там гость! — протестует Гжегож из-за ее спины.

Вместе они входят в комнату. Яниц действительно лежит на диване, но выражение лица у него такое, будто болезнь не особенно ему докучает. Он откладывает в сторону газету и делает приглашающий жест рукой, показывая на стул.

Гжегож садится и с минуту молча смотрит на хозяина. На следующий день после смерти Гживны Гурный был здесь неподалеку — у Бронека. Ему надо было поделиться с кем-то своим душевным смятением.

Возвращаясь тогда домой, он встретил Яница. Сталевар стоял у пивного киоска и медленно потягивал из кружки. Гжегож взял его под руку и отвел в сторону. Яниц подумал было, что Гжегож под хмельком, и удивленно на него уставился, но тут же понял, в чем дело. Он попытался зазвать Гжегожа к себе и продолжить разговор дома, но через несколько минут уходил последний автобус, и Гурный не поддался на уговоры. С тех пор о деле Гживны они старались больше не говорить. А если порой случайно и задевали эту тему, тут же умолкали. Именно в тот раз, прощаясь, Яниц сказал Гжегожу:

— Я из тех людей, которые, если что и знают, болтать зря не любят. Поэтому меня уважают и товарищи и начальство. У нас очень уж много развелось умников, все норовят осчастливить мир. А это не так-то просто и не так-то легко. Пусть каждый занимается своим делом, да получше, а не заглядывает другому через плечо. Мне немало уже лет, и я успел кое-чему в жизни научиться. Что мне в вас нравится, так это то, что вы любите и хотите работать.

— Я хочу, Яниц, только правды и справедливости.