На встречу дня - Ежи Вавжак

— Вы слишком впечатлительны и несправедливы. Он спокойный, обстоятельный парень. Своим подозрением вы обижаете его. Они оба наверняка хорошо к вам относятся.

— А разве у вас никогда не было сомнений в отношении близких вам людей? — многозначительно спросила Барбара.

— У меня не может их быть. Я имел достаточно много времени, чтобы найти ответ на разного рода сложные вопросы. И мне кажется, я успел все-таки немного себя познать.

— Вам можно позавидовать.

— Не надо иронизировать.

— Я вообще сегодня то и дело попадаю впросак. — Она слегка улыбнулась и взяла его за руку. — Я знаю, вы одиноки, порвали с родителями, не все ладится у вас на заводе. Я даже знаю о вашей девушке, видела вас с ней однажды здесь летом. Мне много говорили о вас отец и Бронек. Особенно после этого ужасного случая. Я поняла, что Бронек очень о вас беспокоится, он рассуждал как бы сам с собой, а я была при этом невольным свидетелем... Кстати, именно оттого я не захотела сегодня подняться к нему наверх, он, наверное, был бы смущен.

— Это вы напрасно. Он умный парень и многое может понять. У него есть одно замечательное качество: ничему не удивляться. Если бы я, к примеру, целый год к нему не заходил, не писал, а потом в один прекрасный день явился бы с чемоданами, он не моргнул бы и глазом... Я очень ценю его. Сознание, что он со мной, на моей стороне, помогает мне во всех трудных случаях. Он никогда ни о чем не спрашивает. Слушать умеет, как никто другой, и знает: если я что-то ему рассказал, значит, должен был рассказать, значит, исповедь принесла мне облегчение или уверенность в его молчаливом одобрении. Мы можем иной раз бродить часами и не сказать друг другу ни слова. Часто слова ни черта не стоят и ничего не означают, а молчание, не деланное, конечно, и не вынужденное, говорит во сто крат больше... Так бывает у нас и с Кристиной, когда мы слишком долго вместе и начинаем уставать от общения.

— Вы очень ее любите?

— Люблю, — говорит он без смущения, поднимая бокал с вином. — И все во мне сущее тянется к ней, буквально все. А упряжка, в которую я влез, удерживает меня здесь за шиворот.

— Не понимаю.

— Ничего удивительного. Я и сам не могу этого объяснить: ни себе, ни ей. Так порой бывает, Барбара. Проживет человек на свете десятки лет и думает, что себя-то уж во всяком случае знает насквозь, знает, чего хочет от жизни и где в этой жизни его место. А потом приходит испытание, и все это рассыпается, как карточный домик, а человек оказывается на пустом месте беспомощным, словно новорожденный ребенок. Остается одна надежда — если из этого вообще есть выход — спустя какое-то время стряхнуть с себя оцепенение и начать игру сначала, опять старательно строить домик, наивно полагая, что это уж в последний раз. Но, черт возьми, человек и должен так поступать, на то он и человек!

— Все это звучит не очень оптимистично.

— Конечно. Но думаю, это все же лучше, чем дешевые иллюзии, и через этот опыт стоит пройти. Тем более что мы сами хотим самопроверок. Нам свойственно смаковать горечь переживаний, при этом мы чувствуем себя богаче и более уверенно. И даже — вот уж действительно парадокс — с большей надеждой смотрим в будущее. Как я сейчас, когда, казалось бы, для этого у меня меньше всего оснований. Таковы мы есть, хотя и не хотим в этом признаться. И я, и вы, и вообще все. Любим мы играть перед собой и миром эту комедиантскую и, в сущности, никому не нужную роль.

— Вы, Гжегож, один раз уже вытащили меня из воды.

— Что значит «один раз»?

— Сегодня я чувствую себя как тогда. — Она посмотрела ему прямо в глаза, и он ей поверил, в них не было никакой дешевой слезливости, он увидел лишь гаснущую угрюмость и вспыхивающий в глубине блеск.

«Пожалуй, в какой-то мере я ответил не только ей, но и себе тоже», — подумал он, удивляясь, какой оборот приняла эта поначалу невинная беседа, какая в ходе ее с ним произошла эволюция: от отрицания своих первых опрометчивых суждений до искренней исповеди, исповеди скорее перед самим собой, чем перед этой, в общем-то, совершенно чужой ему девушкой.

X

Гжегож с удивлением открыл глаза. Проснулся он не от надоедливого пронзительного звонка будильника, просто сработал рефлекс, каждодневная, многомесячная привычка. И только спустя какое-то время до его сознания дошло: сегодня не надо торопливо вскакивать с постели, наспех одеваться, чтобы в пять пятнадцать выбежать из общежития.

С чувством огромного облегчения думает он о тех пятнадцати минутах, которые отделяют ночь ото дня — от пробуждения до выхода из дома, каждая из которых заведомо связана с теми или иными действиями: бритье, как обычно, тупым лезвием, лязганье зубами в ванной под струями холодной воды, кипячение чая, первая сигарета, торопливая и небрежная уборка постели. Одним словом, спешка — следствие нескольких украденных для сна минут, который всегда слишком рано обрывается, не восстанавливая полностью работоспособности.

Гжегож снова закрывает глаза, расслабляет мышцы. Сегодня незачем вскакивать ни свет ни заря, что неизбежно вызывает в памяти казарменные порядки, знакомые по летним военным лагерям. Правда, там его будила резкая команда, а не равнодушное дребезжание будильника. Команда дневального, который злорадно приветствовал конец бессонной ночи, или дежурного сержанта, у которого вообще всегда было плохое настроение независимо от времени суток. Теперь же здесь, в комнате общежития, их заменили собственные распоряжения. И прежде всего одно, главное — не опоздать к неопределенному, по существу, времени. К неопределенному — потому что на работу надо прийти до гудка, договориться обо всем со сменщиком, иметь запас времени, чтобы согласовать все детали, иначе за эти несколько сэкономленных минут придется потом расплачиваться многими часами.

К чувству беззаботного удовольствия вдруг примешивается беспокойство: а что дальше? Но все напряжение вчерашнего дня, позднее возвращение после встречи с Барбарой Яниц берут свое. Он зарывается головой в подушку и просыпается в девятом часу, хотя ему и кажется, что заснул