Непрошеный пришелец: Михаил Кузмин. От Серебряного века к неофициальной культуре - Александра Сергеевна Пахомова

Для начала необходимо взглянуть на ту часть романа, которая появилась в печати. Принимая во внимание ее сложный статус, мы будем рассматривать две главы, опубликованные в «Часах», как самостоятельный текст – отрывок из неоконченного романа Кузмина.

Итак, первую главу занимает завязка сюжета: вследствие дорожного происшествия происходит неожиданная встреча сына с матерью. В начале второй главы герой сталкивается со стариком-слугой, который хочет ему сообщить «самоважнеющие тайны» (намекая на то, что ему известны причины гибели отца Викентия и его отлучения от матери), а в ее конце – подходит к дверям дома, где его, вероятно, ожидает возлюбленная. Композиция этих глав выстроена так, что читатель вправе ожидать, что «Талый след» будет авантюрно-бытовым романом, в котором семейная интрига сочетается с романтической историей – то есть подобием типичного рассказа Кузмина 1910-х годов, который мы уже описали ранее. В «Талом следе» видны приметы «избитого и банального сюжета» (семейная тайна)[320], современный антураж и будничное происшествие в качестве завязки сюжета.

Начальные строки «Талого следа» также типичны для прозы Кузмина упомянутого периода: событие выхвачено из потока жизни, детальность описания сразу погружает читателя в описываемый автором мир, а маркеры внезапности («вдруг», «казалось», «неожиданно») помогают завязать интригу с первых строк: «Дождь янтарной и прозрачной сеткой полился совершенно неожиданно из почти безоблачного неба. Казалось, что на Васильевском острове должно быть еще солнце и даже пыль». Схожая экспозиция присутствует в других рассказах тех лет. См., например: «Казалось, что девушка никогда не бывала в гостиницах, – так испуганно она взглядывала на полутемную лестницу, узкий, грязный коридор с окном в конце, которое выходило в угол двора» («Предрассудок», 1915. – Проза, т. 7, с. 197) или «Даже в тихом лязге ножниц за соседним столом и мелком стрекотанье машинки Николай Петрович слышал какие-то намеки на перестрелку. Вдруг он необыкновенно заинтересовался мастером, который был взят в солдаты» («Прощальная середа», 1915. – Там же, с. 183).

Насколько первые две главы типичны для прозы Кузмина 1910-х годов, настолько третья отличается от всего, написанного автором в эти годы. Сюжет, заявленный в предыдущих двух главах, не развивается в третьей: большую ее часть занимают споры посетителей квартиры Диевых, свидетелем которых становится Викентий. В целом обилие персонажей, с которым читатель сталкивается в этой главе, не свойственно художественному миру Кузмина: обычно он ограничивается несколькими людьми, непосредственного участвующими в разрешении конфликта. Если бы «Талый след» шел по проторенному автором пути, можно предположить, что он бы легко обошелся фигурами Викентия, его матери, слуги, Лизы Диевой и, возможно, загадочной Клавдии Ибиковой. Однако в третьей главе появляются не только «лишние» персонажи – эти персонажи говорят, и их слова становятся главной их характеристикой. Иными словами, перед читателем разворачивается идеологический спор, в котором каждый из четырех героев стоит на определенной позиции, его слова дидактичны, шаблонны и направлены, словно лозунги, вовне, а имена и внешний вид стереотипны. Все это особенно ощутимо на фоне прочей кузминской прозы этого времени, доминирующая речевая стихия в которой – это повседневность, будничная речь обывателей, далекая от абстрактных обобщений. Дидактизм и формульность неизбежно ведут Кузмина в сторону, противоположную его магистральному творческому пути.

Почему же автор вводит подобную сцену в текст романа? Здесь мы ступаем на зыбкую почву догадок и предположений – никакими доказательствами, документами или записями самого Кузмина о романе мы не располагаем. Строго говоря, мы даже не можем определенно судить о текстологическом статусе третьей главы: неизвестно, была ли она завершена в структуре романа или это был черновик, набросок, который писатель намеревался переделать или изменить полностью, – как неизвестно, была ли она создана в 1917 году или дописана позднее. Следовательно, перед нами еще одна загадка Кузмина: почему роман, начатый в 1917 году, в одних исторических и культурных условиях, был внезапно «воскрешен» автором в 1921 году – и не продолжен далее? Герои романа и их слова позволяют, хотя и с большой долей условности, восстановить контекст и отчасти разрешить эту загадку.

Первый спорщик, который появляется в третьей главе, – это Остап Фомич Полоток, украинский патриот. Ему даны не только характерное национальное имя (отсылающее к гоголевскому герою, что усиливает проукраинскую направленность его речей, особенно стремление «защищать зубами и ногтями» свою родину) и фамилия, но и облик: он «как дуб стоял в передней, сняв пальто, но еще в смушковой шапке, в которой ходил до глубокого лета и расставался с которой весьма неохотно»[321]. Подчеркнута яркая деталь гардероба – овчинная шапка (вероятно, казацкая). Стереотипным патриотизмом проникнуты и слова героя, в которых он обнаруживает симпатии автономии и созданию национального украинского государства.

На первый взгляд, патриотизм Полотка не привязан к конкретному времени. Однако следующая за его словами реплика одной из героинь позволяет несколько локализовать события:

– Да и Киев свой вы бы сами защищали, а не вятских мужиков из-под палки гнали бы умирать за ваши галушки! – окрысилась одна из девиц.

Можно осторожно предположить, что речь идет о Первой мировой войне и взятии Западной Украины сначала русскими, а потом германскими войсками. Это предположение поддерживается появившимся ранее описанием Викентия – он стоит в толпе в солдатской шинели, а также его же фразой: «Опять о войне и родине?» Косвенно это может свидетельствовать, что действие романа разворачивается в годы Первой мировой войны. В этой связи уместно вспомнить, что в начале XX века, накануне мировой войны и русской революции, национальное движение в Украине приобрело новые масштабы. Сразу после событий февраля 1917 года стали выдвигаться требования территориальной автономии страны. Автономия Украины в составе России была признана после обнародования Украинской Центральной радой Первого универсала. После октября 1917 года была создана Украинская Народная Республика. Таким образом, кажется возможным, что «государство в Киеве», которое хочет защищать Полоток, – не абстрактный образ, а реалия.

Полилог подхватывает другой герой – монах отец Иринарх, чей внешний облик отличается нежностью и благообразностью: у него «при богатейшей шевелюре по странной игре судьбы не было на щеках и подбородке никакой растительности». Он осторожно высказывается против сепаратизма Полотка, утверждая, что единство Руси – в христианской вере и смирении. Если мы предположим, что время действия романа – разгар Первой мировой войны и канун революции, то и в этих словах можно увидеть отголоски вполне определенных идей. О религии как фундаменте русской идентичности в те годы говорили многие представители интеллигенции. Например, Вяч. И. Иванов настаивал в статьях 1917 года на невозможности внерелигиозного протекания революции, поскольку

Где есть целостность личного или общественного сознания, –