Непрошеный пришелец: Михаил Кузмин. От Серебряного века к неофициальной культуре - Александра Сергеевна Пахомова

есть и религия. Россия – не арифметическое слагаемое из партий и групп; но волею духовной целостности доселе не может вдохновиться наше революционное строительство, – вдохновиться и впервые ожить[322].

Эта статья была впервые опубликована в журнале «Народоправство» (1917. № 14. С. 7–10), разделяющем либерально-патриотическую платформу. Авторы, печатающиеся в журнале (кроме Иванова, это редактор журнала Г. И. Чулков, а также А. Н. Толстой, Н. А. Бердяев, С. М. Соловьев и др.), активно использовали для описания происходящих событий новозаветную символику, которая, по наблюдению О. А. Богдановой, характеризует идейный фон определенного периода:

…обращения к новозаветным образам и мотивам весьма немногочисленны в июне-июле 1917 г., когда были еще живы надежды на либерально-демократическое правление в России. Затем их число заметно возрастает в сентябрьских номерах <…> из-за возросшей тревоги по поводу бессилия Временного правительства остановить сползание страны в анархию и разруху и противостоять рвущимся к власти большевикам[323].

Третьего спорщика, молодого человека Евлогия Петровича, Кузмин делает защитником идеи «государственности» и обладателем «гнилостного лица». Из принадлежащих герою слов сложно выявить его взгляды: ясно только, что он отчасти антисемит («И у евреев, кроме Моисея и пророков, не было гениев!») и негативно относится к церкви (на реплику отца Иринарха о Спасителе он отвечает «с жадною злостью»). Совокупность разных черт Евлогия, его болезнь туберкулезом, непривлекательное лицо, нетерпимость к религии и истеричность («У Евлогия Петровича – туберкулез, по-моему, и истерия») обнаруживают параллели с другим известным чахоточным больным, Ипполитом Терентьевым, героем романа Ф. М. Достоевского «Идиот», постоянными характеристиками которого были визг и истеричный смех[324]. К традиции литературного богоборчества отсылает и «нигилистический лопух», который упоминает Евлогий, имея в виду известные слова тургеневского Базарова:

– Как же это возможно? как же возможно? – задергался гнилым лицом Евлогий. – Нет государства, государственности – и ничего нет, один нигилистический лопух. Вы думаете, что в Швейцарии может родиться гений?

Если в случае Евлогия актуализированы литературные традиции, то в словах четвертого спорщика нашли отражение идеи, обсуждаемые в прессе. Борух Малинер имеет подчеркнуто еврейские имя и фамилию и стереотипный, даже несколько карикатурный облик:

Черные волосы до того спутанные, что голова его казалась в ватной шапке, с вывороченными ноздрями и губами, как-то без век, словно на картоне прорезанными глазами и огромными волосатыми ушами, он, тем не менее, имел известную привлекательность.

В романе он становится эмблемой «еврейского вопроса» и предлагает очередную трактовку понимания «отечества» и народа: Малинер говорит о народе как носителе идеи государства и культуры. Этому герою Кузмин отвел одну реплику, однако она целиком составлена как из стереотипов, так и из реалий – возможно, наиболее конкретных из всех, появившихся в романе:

– А как же Польша? Вы скажете, нет польской культуры, так как на карте нет Польского королевства. И евреи-таки есть, есть такой народ. Что вы скажете?

Обострившийся в годы Первой мировой войны еврейский вопрос отличался фиксацией на идее национального государства и освобождения от «власти земли», то есть территориальной соотнесенности нации и занимаемой ею территории. Последнее открывало возможности для создания нового государства в исторически не принадлежащих народу землях: «Надо признаться, что давно идея национального государства не пользовалась такой популярностью, как теперь. Даже такая, казалось, навеки погребенная идея, как независимость Польши, воскресла из мертвых. Национально-государственные границы получили подвижность, и географическая карта перечерчивается и перекраивается в различных направлениях». Надежды на «внетерриториальное решение национального вопроса» связывались с грядущей революцией[325].

Комментарием к словосочетанию «еврейский народ» могут быть события ноября 1917 года, когда была обнародована Декларация Бальфура – официальное письмо министра иностранных дел Великобритании А. Д. Бальфура к Л. У. Ротшильду, выражающая сочувствие еврейскому народу и готовность содействовать созданию в Палестине «еврейского национального очага». Декларация сыграла решающую роль в легитимации идеи «еврейского народа»[326]. Обнародование Декларации было воспринято энтузиастически, особенно в России, где праздничные демонстрации сочетали национальную и революционную символики[327]. Следствием этих событий стало усиление национальных настроений среди евреев, что отразилось в печати[328]. Именно их и выражает в романе Малинер, в реплике которого сближаются евреи и поляки – точно так же, как и на страницах газет.

Пересечение реалий, упомянутых в речи нескольких человек, позволяет локализовать действие романа 1917 годом, вплотную приблизив его к возможному времени создания – вероятно, к сентябрю-октябрю 1917 года. Следовательно, перед нами уже не просто проект Кузмина по написанию романа – это почти уникальная в его творчестве попытка не просто современного, а именно злободневного романа, в которой автор, вероятно, выявлял собственную позицию по отношению к революции и пореволюционным событиям. Наши предположения подтверждает дневниковая запись Кузмина от 31 октября 1917 года:

Зашел к предс<едателю> комитета; жид в халате, перепуганный и наглый. Черт с ними. Зашел к Кричевским, но <тот> ничего не сказал. Сидела Бельтер, очень мило одета, вышивала, рассуждая о русской душе, социализме и важности крови. Чирикала Любовь Исидоровна. <…> Пришел Рославлев. Сделался комиссаром от большевиков, реквизирует муку. М<атвей> И<ванович> скучно и теоретически рассуждал[329].

Как видим, здесь Кузмин фиксирует те же темы, что были подняты им в романе: еврейский вопрос, русская душа, социализм.

Изображенный в «Талом следе» спор не только повторяет темы газетных статей и хроники, но и сам по себе созвучен популярному сюжету пореволюционной прессы второй половины 1917 года, вызванному спадом энтузиазма и недовольством затянувшимся периодом политической неопределенности. Речь идет о бессмысленном, но пафосном споре, столкновении сторонников разных политических партий в разных неуместных ситуациях. Отличительной особенностью таких столкновений становится их риторичность и отсутствие разрешения конфликта. Очерки и рассказы, развивающие этот сюжет, были распространены в иллюстрированных журналах, с которыми сотрудничал и Кузмин: на их страницах мы встречаем, например, разговор на улице, перешедший в митинг[330], или политический спор в болоте[331].

Мы уже отмечали, что периодика была одним из основных субстратов «революционной» лирики Кузмина. На первый взгляд, третья глава «Талого следа» поддерживает эту традицию. Однако в ней можно заметить и смену метода работы автора с источниками. В стихотворения весны 1917 года вкрапляются популярные образы и мотивы революционной риторики, причем Кузмин вставляет их не механически, а наделяя содержанием, связанным с его личной поэтической традицией: таковы образы весны, моря, мотив братства. В «Талом следе» использование реалий иное: приметы времени нужны автору, чтобы локализовать действие, придать фикциональному сюжету реальное измерение. «Современность», напрямую не участвуя в интриге, становится фоном для основных действий – сюжета, который сам по себе не выглядит особенно актуальным или