Непрошеный пришелец: Михаил Кузмин. От Серебряного века к неофициальной культуре - Александра Сергеевна Пахомова

«Талый след» встраивается в одну из основных идей Кузмина 1910-х – начала 1920-х годов, а именно в поиски наилучшего отображения современности в литературе. По мнению Кузмина, одушевляет и актуализирует произведение искусства не документальное воспроизведение реалий, а подлинный личный интерес автора к действительности, внимание к любым, даже самым незначительным ее сторонам. Такая позиция расширяет временные и творческие рамки: «современности» нет как таковой, потому что все, что выходит из-под пера писателя, современно. В 1916 году Кузмин прямо писал о кризисе «современного» романа[332], подразумевая распространившийся среди писателей приоритет документального отображения реальности над ее художественным воссозданием. Поэтому в 1917 году писатель сам берется за создание романа «из современной жизни», желая, вероятно, продемонстрировать альтернативные творческие решения. Расширенная трактовка автором «художественной современности» привела к тому, что «Талый след», несмотря на его кажущуюся злободневность, оказался организован вокруг вневременного, а не актуального сюжета.

В своем неоконченном романе Кузмин попытался соединить два сюжета популярной литературы: лишенное временной привязки мелодраматическое разлучение ребенка с родителями и специфически-пореволюционный политический спор. Можно предположить, что «Талый след» задумывался Кузминым в духе его «Военных рассказов»: центром должен был стать частный, интимный сюжет, а политические и общественные события создали исторический фон и не затронули напрямую судьбы героев. По всей видимости, Кузмин и вовсе собирался развести «мысль семейную» и общественные события: героям романа споры «о войне и родине» откровенно не нравятся. Однако различные прагматика и природа этих сюжетов создали композиционное напряжение и очевидный дисбаланс сюжетов, вследствие чего действие в третьей главе заметно провисает. Спор не встроен в структуру романа: третья глава начинается и обрывается на романтической сюжетной линии, которая бы ничуть не изменилась, если бы герои обсуждали иные темы и проблемы. Можно заключить, что Кузмин или признал свою неудачу в работе с предельно актуальным материалом, или решил от него сознательно отказаться, потому что такой метод уже не отвечал его личным взглядам.

О позиции Кузмина в момент написания романа можно судить по содержанию изображенного спора. Лиза Диева прекращает спор, задавая вопрос о судьбе России, после чего сама же на него отвечает – России поможет Спаситель, с чем солидарен отец Иринарх.

– Россия совершенно негосударственная страна. Она так опоздала, что дождалась времени, когда сдают в архив то, до чего она не дошла. Ее спасет ее отсталость, а может быть…

Монах остановился не для эффекта, а словно стыдясь договаривать. Все замолчали, ожидая. Лиза тихо подсказала:

– Спаситель?

Кто-то фыркнул. Остап бросил на хозяйку пренебрежительный взгляд, но о. Иринарх спокойно ответил:

– Спаситель всех вообще спасет (л. 48).

Этот вывод оказывается несколько затушеван полилогом и следующим прямо за ним интимным разговором героев, однако в нем, безусловно, проговаривается нечто важное. Среди политических деклараций и актуальных контекстов торжествуют христианское смирение и любовь. Любовь и личная, интимная жизнь человека очевидно доминируют в романе над декларациями. Так, главный герой, Викентий (которому приданы автобиографические черты: он, как и Кузмин, провел свое детство в Саратове), не солидарен ни с одним из говорящих и оказывается безмолвным наблюдателем спора, в котором не видит смысла:

…с тоскою думал, что у Диевых будет много посторонних лиц, наверное оба Полотка, может быть, Клавдия Алексеевна Ибикова, медик и о. Иринарх, кто-нибудь совсем незнакомый, всегда приведут. Споры, дебаты без конца и толку (л. 36–36 об.).

Основные интриги, в которые погружен главный герой, – семейная и любовная, что демонстрирует симпатии самого Кузмина и направляет повествование в рамки более привычного для него жанра.

Мысль о торжестве любви – постоянная идея творчества Кузмина – актуализируется и в произведениях пореволюционного времени (например, в оде «Враждебное море»). На протяжении 1917–1920 годов эта идея примет религиозное измерение: писатель будет обращаться к религии как к единственной опоре в постоянно меняющейся пооктябрьской реальности. В это время в дневнике появляется характерный лейтмотив: «Господи, что нам делать?» (11 и 20 ноября 1917 г.), «Господи, спаси нас!» (15 ноября 1917 г.)[333] и т. д. В творчестве эта идея развернется спустя какое-то время: в знаменитом стихотворении «Декабрь морозит в небе розовом…» (1920) со строками «Пошли нам крепкое терпение, / И кроткий дух, и легкий сон, / И милых книг святое чтение, / И неизменный небосклон!» или в трогательной надписи Ю. Юркуну от 29 декабря 1919 года с уверением,

что всегда с ним я, моя любовь и мое искусство, и что надо всеми не спящий Господь, пути которого часто нам непонятны, но всегда благи и великодушны, и что немного времени еще пождать[334].

Можно предположить, что в третьей главе «Талого следа» нашли отражение растерянность и усталость автора от пертурбаций пореволюционной действительности – в этих условиях он обращается к любви, религии, «вечным» сюжетам. Возможно, в 1917 году «Талый след» выполнял бы стабилизирующую функцию, напоминая в атмосфере политических дрязг о единственно верном и незыблемом – стихии частной жизни, не подвластной идеологии. Эти настроения и позволяют локализовать роман второй половиной 1917 года, когда революционный энтузиазм Кузмина уже несколько угас, однако явные антибольшевистские настроения еще не проявились. Однако явная религиозная подоплека некоторых диалогов позволяет перекинуть мостик к другой нарождающейся в творчестве Кузмина в эти месяцы тенденции – обращении к гностической образности.

В конце ноября 1917 года Кузмин начал писать стихотворения, объединенные общей темой. До конца года таких стихотворений будет написано шесть, а затем, в марте 1918 года, после небольшого перерыва, – еще два. Вместе эти тексты, за вычетом одного («Слоями розовыми облака опадали…») и с прибавлением другого, написанного в неизвестный нам промежуток времени («Мученик»), – всего восемь – выйдут в составе сборника «Нездешние вечера» летом 1921 года под общим названием «София. Гностические стихотворения (1917–1918)».

Интерес Кузмина к гностицизму не был секретом для его современников и хорошо описан исследователями[335]. Сам писатель относил увлечение учением гностиков к годам своей молодости, 1890-м. В письме к Чичерину от 13 января 1897 года Кузмин напишет:

…я положительно безумею, когда только касаюсь веков около первого; Александрия, неоплат<оники>, гностики, императоры меня сводят с ума и опьяняют, или скорее не опьяняют, а наполняют каким-то эфиром; не ходишь, а летаешь, весь мир доступен, все достижимо, близко[336].

Среди кузминоведов распространилось утверждение, что Кузмин активно изучал труды гностиков в период своего визита в Италию в 1897 году[337]. Интерес к гностицизму оставался у писателя на протяжении всей жизни. По воспоминаниям Вс. Н. Петрова, Кузмин говорил о