Непрошеный пришелец: Михаил Кузмин. От Серебряного века к неофициальной культуре - Александра Сергеевна Пахомова

По-настоящему я знаю только три предмета <…> Один период в музыке: XVIII век до Моцарта включительно, живопись итальянского кватроченто и учение гностиков[338].

Хотя гностическая тема занимала Кузмина долгие годы, следы гностической образности можно найти в очень немногих его произведениях до 1917 года: самым ярким примером можно считать небольшую драматическую форму «Комедия из александрийской жизни» (1904), позднее переделанную в оперу «Евлогий и Ада». В этой небольшой «комедии» любовный сюжет – встреча знатного юноши Евлогия с проституткой Адой – проецируется на легенду о Симоне Маге, одном из первых гностиков, основателей собственного учения и «отца всех ересей»[339]. Из этой легенды Кузмин оставляет только центральный сюжет, знакомство Симона и Елены, который интерпретирует как божественную любовь. Герои «комедии» в финале, однако, не воссоединяются; пьеса и вовсе кончается завуалированным намеком на торжество однополой любви. Хотя сюжет этой пьесы нельзя в полной мере назвать гностическим, некоторые элементы этого учения Кузмин, несомненно, использует. Отголоски гностической темы можно обнаружить и в «Александрийских песнях», однако затем писатель гораздо чаще обращался к православию (в этом отношении особенно показателен сборник «Осенние озера», третья часть которого состоит из разделов «Духовные стихи» и «Праздники Пресвятой Богородицы») или к условной религиозной символике, например к образу «вожатого». Получается, что гностическая тема, долгие годы занимавшая Кузмина, «прорывается» в его творчестве только в 1917 году, и мы вправе задаться вопросом, почему это происходит именно тогда.

Параллельно написанию стихотворений из «Софии» Кузмин приступает к эротическим стихотворениям, позднее включая их в сборник «Занавешенные картинки» (1920). Из этого соположения И. Г. Вишневецкий делал вывод, что «Для Кузмина, как и для всей позднеантичной мистики в целом, опыт эротический и мистический неразделимы»[340], а биографы Кузмина писали, что обращение к плотской любви и религии составляло важную часть его мировоззрения и в кризисные периоды выполняло своего рода стабилизирующую функцию, напоминая о том, что «неуничтожимо божественное тепло, которое в любой момент может вдохнуть новую жизнь в уже иссохшую душу»[341]. С этой точки зрения в движении к гностической и эротической темам можно видеть эскапизм писателя. Подробно анализируя гностические стихотворения Кузмина, Л. Г. Панова приходит к выводу, что сквозной сюжет цикла – «постижение истины через любовь», а создавая его, Кузмин стремится «в нигилистическую эпоху сохранить свои ценности в виде пантеона, запечатленного в слове»[342]. Предположения исследователей очень близки: темноты гностического цикла проясняются при указании на личные симпатии Кузмина, его внимание к миру интимных переживаний и ту неизменно высокую роль, которую играла частная жизнь в его произведениях и метатекстах.

Нам представляется, что для ответа на этот вопрос нужно более пристально взглянуть на события жизни и творчества Кузмина, на фоне которых возникают гностические стихотворения. Мы бы хотели обратить внимание на неточность, которую допускают биографы, сообщая, что стихотворение «София» «пишется прямо в дни большевистского переворота»[343]. В действительности оно было написано почти месяцем позднее (черновой автограф датирован 25 ноября 1917 года) и, следовательно, стало не моментальной реакцией на произошедшие события, а плодом их осмысления. «Занавешенные картинки» также не могли стать прямой реакцией на захват власти большевиками: они начали создаваться еще до октября 1917 года. Кроме того, в момент написания большей части стихотворений из гностического цикла Кузмин вовсе не был негативно настроен по отношению к окружающей его действительности. Напротив, дневниковые записи октября 1917 года проникнуты надеждой на большевиков и их преобразования. Помещая «гностические стихотворения» на эту временную шкалу, можно предположить, что между февралем и октябрем Кузмин переживает некую смену приоритетов, актуализирующую его интерес к гностицизму.

Привлекает внимание прежде всего поэтика «гностических» стихотворений: хотя Кузмин как минимум с 1914 года интересовался поэтическими приемами футуризма, в полной мере их следы обнаруживаются в творчестве писателя как раз в революционный год. Как мы показали ранее, обращение к этой поэтике было тесно связано с осмыслением революции как масштабного проекта преобразования действительности. Если с этой точки зрения посмотреть на «гностические стихотворения», то можно увидеть близость как минимум нескольких – «Базилид», «Рыба», «Гермес» – той поэтике, которую Кузмин уже начал развивать во «Враждебном море». В них мы находим все ту же сбивчивую патетическую речь, наполненную восклицаниями, обрывками фраз, повторениями, сниженной лексикой, сложной метафорикой и др.

Служанка буйного гения,

жрица Дианина гнева,

вещая дева,

ты, Ифигения,

наточила кремневый нож,

красною тряпкой отерла,

среди криков

и барабанного воя скифов

братское горло

закинула

(Братское, братское, помни!

Диана, ты видишь, легко мне!)

(«Враждебное море»)

Где ты? здесь ли? нет?

Ужаса

Связал меня узел,

Напало бессилье…

Снова дремлю в гробу…

Снова бледная лужица

(Выведи, выведи, водитель мой!),

Чахлый и томный лес…

(Ветер все лодки гонит домой)

Гермес, Гермес, Гермес!

(«Гермес»)

Любопытно, что «Занавешенные картинки», которые создаются писателем параллельно гностическому циклу, не несут на себе следов кузминского «футуризма» – эти тексты выдержаны в духе привычной поэтики Кузмина 1900-х годов. Получается, что гностическую тему писатель намеренно осмысляет через авангардную поэтику, которая была актуализирована в его лирике, вдохновленной революцией, в то время как личные, интимные темы продолжает оформлять более привычными художественными средствами.

Если обратиться к сюжету цикла, то его сквозной темой можно назвать, вслед за Л. Г. Пановой, «постижение истины», обретение тайного знания. В «Софии» моделируется сюжет схождения Премудрости на землю; герой «Базилида» в полубреду приобщается к гностической мудрости; в «Фаустине», одном из самых загадочных стихотворений, описывается плавание и достижение желанного маяка; появление «Учителя» преображает пространство вокруг; «Шаги» возлюбленного (или учителя?) «несут все радуги и все разгадки». В стихотворении «Мученик» смерть за веру предвосхищает скорое обретение подлинного знания; «Рыба», в котором процесс ловли рыбы становится аллюзией на христианство (на что указывает как символика слова «рыба» в христианстве, так и сюжет, который отсылает к Евангелию от Матфея). Наконец, в последнем стихотворении цикла, «Гермес», облик возлюбленного постепенно трансформируется в образ Гермеса – одновременно и греческого бога, и гностического мудреца Гермеса Трисмегиста. Герои этих стихотворений в разных обстоятельствах переживают мистический опыт – явление мудрости либо в виде открывшегося им знания, либо встречая человека, наделенного этим знанием.

Сегодня странный день.

Конечно, я чужд суеверий,

Но эта лиловая тень,

Эти запертые двери!

Куда деваться от зноя?

Я бы себя утопил…