Непрошеный пришелец: Михаил Кузмин. От Серебряного века к неофициальной культуре - Александра Сергеевна Пахомова

<…>

И вдруг,

Мимо воли, мимо желаний,

разверзся невиданных зданий

Светозарный ряд,

Из бледности пламя исторг.

Глашатаем стал бородатый бродяга,

И знание выше знаний,

Чище любви любовь,

Сила силы сильнейшая,

Восторг, —

Как шар,

Кругло, круто,

Кричаще, кипяще

Кудесно меня наполнили.

(«Базилид»)

Внимание поэта к внутренним изменениям неофита до и после обретения им знания, указывает на источник кузминских представлений о гнозисе. Гностическое учение Василида («Базилида») отчетливо психологично и антропоцентрично, и это отличает его от других гностиков, что отмечают исследователи:

Александрийский мистик учит об обретении гносиса как о пробуждении внутренней природы человека. <…> Таким образом, гносис – это «знание себя», своей истинной природы, сокрытой в глубинах души[344].

О влиянии учения Василида на Кузмина также писала Л. Г. Панова[345]. Любопытно, что ни в одном из кузминских текстов, объединенных темой знания, мы не встречаем объяснения, что именно это за знание; только в том же «Базилиде» есть указание на слово «Плерома», совокупность эонов, обозначающая полноту бытия, – однако это лишь часть гнозиса и постижение только ее не влечет за собой, в сущности, никаких значительных последствий для посвящаемого.

В первом стихотворении цикла, «София», осмысляется один из центральных гностических мифов – миф о Падшей Софии, которая, устремляясь к истоку Божественного, нарушает полноту, низвергается на землю и порождает Демиурга, который создает материальный мир. Получается, что в начальном стихотворении описывается центральное для гностического учения событие, которое одновременно знаменует создание самого тайного (гностического) знания. И тогда другие стихотворения лишь показывают возможные способы обретения этого знания – мистический экстаз («Базилид»), учение («Ученик», «Шаги»), христианская вера («Мученик», «Рыба»), любовь («Фаустина», «Гермес»). Семь стихотворений цикла можно рассматривать как варьирование одного и того же мотива, как альтернативные способы причаститься мудрости. Показательно, что цикл заканчивается стихотворением с явным эротическим подтекстом «Гермес». В нем герой обретает знание и в итоге оказывается один на один с возлюбленным, которым и был (и остается) тот чаемый Гермес:

Сядем

Над желтым, вечерним Нилом.

Ныряет двурогий месяц

В сетке акаций.

Твои щеки нежно-пушисты,

Не нагладиться вдосталь!

– Чистым – всё чисто, —

Помнишь, сказал Апостол?

Можно говорить, что в этом тексте звучит та же тема, что и в «Талом следе» – только любовь способна преодолеть невзгоды, только в любви (а не в политике, гностике или религии) человек обретает целостность.

Однако цикл раскрывается и в ином контексте. Если мы спроецируем его мотивы на упомянутые выше дневниковые записи, то увидим, что приход большевиков к власти описывается Кузминым как совершившееся чудо, обреченное на неудачу, но несущее освобождение. Произошедшие события, по мнению Кузмина, приводят к духовным изменениям в сознании людей: «Теперь ходят свободно, с грацией, весело и степенно, чувствуют себя вольными». Нам представляется, что этот дневниковый мотив можно перенести на идею обретения самосознания, возможного после падения Софии, создания и постижения сакрального знания. Революция осмысляется Кузминым как событие внутренней жизни человека, преображающее его природу и мировоззрение, заменяющее прежних забитых людей – новыми свободными и гармоничными. Об этом же Кузмин пишет в стихотворении весны 1917 года «Не знаю: душа ли, тело ли…», текстуально совпадающим с приведенной дневниковой записью:

Другое ли окно прорубили, двери ли

Распахнули в неожидаемую свободу —

Но стоят в изумлении, кто верили и не верили

Пробудившемуся народу.

Твердою и легкою походкою

Проходят освободители…

Получается, что гностическая образность стала для Кузмина вовсе не способом эскапизма в революционную эпоху, а, напротив, попыткой освоения и перевода революционной проблематики в мистическую плоскость. На это указывает и общность поэтики «революционных» и «гностических» текстов. Косвенно это свидетельствует о том, что на момент написания цикла писатель видел преемственность октябрьских событий февральским и выстраивал их в одну перспективу – глобального исторического и онтологического слома, напоминающего эпоху II века[346]. Впоследствии в прозе «Чешуя в неводе» (1922) Кузмин прямо сравнил эти две эпохи:

Наше время – горнило будущего. Позитивизм и натурализм лопнули, перекинув нас не в третью четверть XVIII века, когда они начинались, а в гораздо далее примитивную эпоху. <…> Похоже на 2-ой век, может быть еще какие-нибудь (Критика, с. 370).

Отчасти подтверждает такую трактовку то обстоятельство, что в стихотворениях 1917 года Кузмин постепенно отходит от ортодоксальной христианской символики, которой писатель придерживался в своих ранних текстах. В пофевральских стихотворениях революция осмысляется как наступившая Пасха: «Небо всё яснее, всё голубей, / Как будто Пасха в посту настала…» («Русская революция»). Однако уже к апрелю, моменту создания «Враждебного моря», христианская образность уступает место античной: революция и война рассматриваются в границах античных мифов и легенд, в том числе Троянской войны. Кузмин все больше удаляется в глубь веков, выводя события революции из контекста христианской культуры, обнаруживая мощный потенциал разрушения старого мира до основания, до первых лет существования христианства, когда оно еще не приняло устоявшуюся форму и было раздираемо многочисленными трактовками. Закономерным итогом становится то, что в цикле «София» Кузмин моделирует гностический миф, заставляя его осуществиться заново: София сходит, создает новый мир и дарует новое знание, которому причащаются остальные герои. Примечательно, что Кузмин акцентирует в названии цикла дату написания стихотворений (цикл называется «София. Гностические стихотворения (1917–1918)»), в то время как остальным циклам и разделам книги «Нездешние вечера» предпосланы обычные для автора лаконичные названия: «Лодка в небе», «Дни и лица», «Сны». Указание на 1917–1918 годы становится важной частью гностического мифа Кузмина: гнозис для поэта актуализируется только в сочетании с историческими событиями, высвечивая в них мистическую подоплеку.

О значении, которое Кузмин придавал своему гностическому циклу, свидетельствует и попытка его публикации почти сразу после написания: подготовленный к печати цикл из семи стихотворений (за исключением «Мученика») был отдан в планируемое издательство Союза деятелей художественной литературы – одного из эфемерных пореволюционных проектов интеллигенции, организованный силами Сологуба, А. Н. Чеботаревской и Гумилева. Союз образовался в марте 1918 года как организация, стремившаяся помочь писателям в сложных материальных условиях, и на какое-то время стал заметным центром литературной жизни[347]. Однако уже к маю 1919 года Союз, как и множество аналогичных ему проектов, распался. На сохранившейся в архиве РНБ наборной рукописи цикла[348] стоит печать секретаря редакционной коллегии и указано: «принято для I <нрзб.>» – вероятно, для первого