Непрошеный пришелец: Михаил Кузмин. От Серебряного века к неофициальной культуре - Александра Сергеевна Пахомова

Немаловажно и то, что ни одно из издательств, с которыми сотрудничал Кузмин, не было способно издать настолько экспериментальную книгу: это удалось сделать только «Петрополису» тремя годами позднее. Издательство «Прометей» выпуском нескольких книг в 1918 году рассчитывало вернуть былую популярность. Сделать это было легче переизданием полюбившихся читателю авторов: в 1918-м вышло второе издание «Белой стаи» Ахматовой и третье – «Романтических цветов» Гумилева. В этот ряд вполне встраивался сборник, напоминавший читателю о прежнем Кузмине, а вовсе не книга экспериментирующего автора. После неудачного сборника «Глиняные голубки» Кузмин явно искал способ вернуть себе свою аудиторию, знакомую с ним по «Сетям», и сделать это было проще в рамках поэтики, рассчитанной на узнавание. Выпуск «Гонцов» в составе «Нездешних вечеров» вновь был бы чрезвычайно рискованным репутационным ходом – но уже с художественной, а не идеологической точки зрения. Едва ли поэт стал бы жертвовать имевшейся славой: логичным выглядело возвращение к уже опробованным ходам. В этом интенции автора смыкались с намерениями издателя.

В итоге реализовался третий путь и в свет вышел «Вожатый», своеобразная «прослойка» между Кузминым 1910-х и Кузминым 1920-х годов. «Вожатый» становится торжеством умеренной поэтики, не порывающей со знакомым образом автора и аккуратно вводящей небольшую дозу новаций (за них отвечает «Враждебное море»), что отметил в своей рецензии Оксенов. Религиозная и любовная темы, стилизации, посвященный приходу весны («Вина иголки»), – «Вожатый» становится каталогом образов и мотивов предшествующей лирики Кузмина. О сборнике можно сказать цитатой из одного из входящих в него текстов: «Вдали поет валторна / Заигранный мотив, / Так странно и тлетворно / Мечтанья пробудив». В каком-то смысле это был действительно тлетворный путь для Кузмина: его лирика очевидно двигалась дальше, а «Вожатый» лишь необходимо фиксировал определенное ее состояние, давая поэту передышку перед новым этапом творчества и позволяющим несколько подновить шаткую репутацию.

Так куда же пропали «Гонцы»? По всей видимости, они просто запоздали к актуальной смене репутации и писательской стратегии автора. В 1917–1918 годах Кузмин менее всего был способен выпустить экспериментальный сборник: его репутация переживала спад, общественная позиция начинала идти вразрез с тенденциями эпохи, будущее было неопределенно. «Гонцы» так и не были отправлены: в тяжелой пореволюционной атмосфере самому поэту понадобился «Вожатый».

Проведенный анализ можно считать спекуляцией на теме «А что было бы, если…»: книга «Гонцы» в итоге не вышла, а Кузмин распорядился имеющимися у него возможностями так, что его писательская репутация и литературная карьера пошли известным путем. Однако нам кажется, что пространство потенциальных ходов в некоторых случаях является едва ли не более смыслоемким, чем победившая и осуществившаяся стратегия. Размышления над тем, кем не стал выбранный автор, порой могут оказаться более продуктивными, чем простая констатация его итоговой траектории в публичном поле.

Кейс «Гонцов» демонстрирует сразу несколько важных тенденций как в творчестве Кузмина, так и в пространстве культуры первых пореволюционных лет. Прежде всего мы можем говорить о работе литературной репутации, которая выполняет своего рода стабилизирующую функцию в смутные для культуры и общества времена: именно возвращение к «прежнему» Кузмину как к автору, ассоциирующемуся со спокойными временами второй половины 1900-х годов оказалось более целесообразным для самого писателя, для издателя и для читателя. В 1918 году еще никто не мог предвидеть грядущий культурный слом, поэтому выпуск книг Ахматовой, Гумилева и Кузмина был логичным и почти терапевтическим решением.

Невышедшие «Гонцы» позволяют глубже понять особенности творческой позиции Кузмина. Из трех потенциальных вариантов развития событий, к которым могло привести издание нового сборника, – быть актуальным поэтом, занять роль неоклассика или вернуться к узнаваемой репутации – Кузмин выбирает последний, наиболее надежный и умеренный. К 1917 году Кузмин подошел экспериментатором, новатором, но его новации не были оценены ни критикой, ни читателями. Поэтому после революции писатель буквально начинает свой путь заново, с «Сетей» и знакомых тем, образов (прежде всего, образа вожатого) и знакомой репутации. Может показаться, что поэт капитулировал перед силой своей славы и перестал бороться со своей репутацией, однако на деле это был более сложный процесс.

Если творчество Кузмина до 1917 года развивалось в сторону сближения с актуальными событиями, то уже в начале 1918-го писатель постепенно начинает создавать для себя позицию идеологической и творческой вненаходимости – постепенного отрыва от актуального контекста, что приведет его к сборнику «Вожатый», который вернет его в 1910-е. Характерно, что для этого используется уже существующая поэтика, радикально изменившая прагматику. Автор изымает свои стихи из прежнего контекста и помещает в новый, принципиально вневременной. Это начало большого процесса: Кузмин удаляется от современных тем, уходит от репутации актуального поэта, выбирая для себя своего рода стабилизирующую роль в пространстве пореволюционной литературы, роль художника, который напоминает о реальности искусства и самоценности творческого акта. На таком решении отразился целый ряд факторов: очевидная неудача обновления репутации за счет обращения к злободневному, личное разочарование в итогах революции, наконец, – и это нам кажется самым важным обстоятельством – растерянность и непонимание сценариев существования в пореволюционной действительности. Кузмин отчаянно хотел казаться «современным», но, когда желаемая современность настала, не смог разобраться в тех возможностях, которые она предлагает.

Годы затишья: 1918–1920

Период с 1918 по 1919 год в творчестве и биографии Кузмина отличает несколько особенностей. В эти годы он почти перестал писать стихи, что особенно заметно на фоне творческого подъема 1917 года[364]. Проза также почти не пишется: в 1919 году Кузмин начал два романа – «Римские чудеса» и «Жизнь Публия Вергилия Марона, мантуанского кудесника», – однако оба не завершил. На фоне уменьшившегося числа художественных произведений возросло количество критики (обстоятельство, имевшее прагматическую мотивацию: работа рецензента была надежным средством заработка, в отличие от нестабильных гонораров за художественные произведения и переводы) и работы для театра.

Публичная деятельность Кузмина в промежуток между 1918 и 1920 годами внешне кажется очень активной: он работает для театра, участвует в организации книжной Лавки писателей[365], деятельности издательства «Всемирная литература» и газеты «Жизнь искусства». Постоянно страдая от безденежья, Кузмин не мог себе позволить полностью отойти от литературной и театральной жизни, однако он выбрал для работы те сферы, в которых мог ощутить минимальный идеологический диктат – детский театр, газета об искусстве, книжная лавка. По мнению биографов, за таким поведением Кузмина стояла жесткая позиция: «…наиболее выгодных предложений, связанных со службой в учреждениях, прямо подчиненных советской власти, он неизменно избегал»[366].

Характерно, что одним из лейтмотивов дневника в 1918 году становится необходимость обрести надежные работу и место в обществе, а также ревнивые наблюдения