Лейтенант Шмидт. Герой или авантюрист? (Собрание сочинений) - Владимир Виленович Шигин

всех выпускников-гардемаринов в мичмана с отправкой на флот. Попросился на флот и Г.П. Чухнин. Просьба его была удовлетворена, но вице-адмирал получил назначение на Дальний Восток (куда уже был назначен вице-адмирал Макаров), а на Черное море.

Восстание на броненосце «Потемкин» застало командующего флотом в Петербурге, куда Чухнин убыл на обсуждение новой судостроительной программы. Экстренно вернувшись в Севастополь, он начал принимать все меры для поиска и захвата мятежного броненосца, отстранив от командования старшего флагмана практической эскадрой вице-адмирала Кригера, упустившего «Потемкина» около Одессы. Под своим началом Чухнин вновь вывел эскадру в море для решительного поиска восставших. «Потемкин», однако, к этому времени уже прибыл для интернирования в румынскую Констанцию.

Пока Чухнину в целом удавалось контролировать ситуацию на Черноморском флоте. Где уговорами, а где силой вице-адмирал сдерживал натиск революционного движения. А потому Чухнину, честно говоря, было не до своего старого соплавателя, тем более, что ничего приятного вспомнить о совместной службе со Шмидтом было нельзя.

В это время на Чухнина выходит адмирал В.П. Шмидт (на тот момент уже старейший и самый заслуженный из всех российских адмиралов, к тому же и член Госсовета). Дядя снова ходатайствует за нерадивого и болезного племянника. Он просит дать племяннику Пете отсидеться где-нибудь в тихом месте до окончания войны.

Расчет В.П. Шмидта был верен, Чухнин, как человек глубоко порядочный просто не мог отказать. Однако, будучи уже знаком с художествами Петеньки на Дальнем Востоке, вряд ли он был в восторге от перспективы получения такого подчиненного. Чухнин подключается к решению судьбы П.П. Шмидта и своим распоряжением прикомандировывает того к 28-му флотскому экипажу Черноморского флота.

* * *

Что касается Шмидта, то, по возвращении в Россию, он узнает, что супруга Доменика родила дочь, которая почти сразу умерла. Шмидт это известие переживает достаточно сильно. Однако, не смотря на это, общаться больше с супругой не хочет, о чем ее и извещает. Поэтому к моменту возвращения Петра Шмидта в Севастополь, Доминика Гавриловна уехала из Одессы в Петербург, прихватив с собой, по воспоминаниям сестры Шмидта, наиболее ценные вещи. Более того, Анна Петровна Избаш, в своих воспоминаниях, поэтому печальному поводу заметит: «Симуляция ожидания ребенка… в отсутствие брата – что-то преступное, темное, измышленное для каких-то личных выгод этим лживым и враждебным брату существом…» И опять вопрос, можно ли полностью верить воспоминаниям сестры Шмидта, которая (и это понятно) старается в своих воспоминаниях как можно обелить брата и очернить всех остальных. А потому правду об истории с умершей дочерью Шмидта, мы уже никогда не узнаем.

По прибытии в Севастополь, Шмидт перво-наперво проходит медицинское обследование в местном военно-морском госпитале. Вот заключение медицинской комиссии: "Лейтенант Шмидт страдает тяжелым простатитом почечных колик с воспалением почечных лоханок, что обостряется в холодном и сыром климате. По характеру болезни нуждается в пребывании в теплом климате". Вот тебе и раз! То Шмидту была вредна тропическая жара, теперь ему, наоборот, никак нельзя служить даже на вечно сырой Балтике! Кто прав: врачи Второй эскадры или Севастопольского госпиталя? К этому вопросу мы еще вернемся в свое время.

Из воспоминаний Евгения Шмидта-Очаковского: "Наступила весна 1905 года. Начались съезды земских и городских деятелей. Отец, прикованный службой к Севастополю и морской среде, приходил в отчаяние от своего бессилия, от невозможности принять участие в том деле, о котором он мечтал всю жизнь. Настроение и политический индифферентизм его сослуживцев, морских офицеров, возмущали отца до глубины души, и часто в Морском Собрании он затрагивал такие темы и произносил такие слова, что все в ужасе разбегались от него, как от зачумленного. Говоря о политических убеждениях отца, следует принять во внимание обстановку, эпоху и полное незнакомство широких кругов тогдашнего общества с истинным характером и особенностями русского народа. В 1905 г., как и вся, почти без исключения, интеллигенция, отец горячо верил в русский народ, в его здравый смысл и политическую честность. Отца принято считать монархистом. Он им и был, но только применительно к времени и месту, но никак не по принципу. В одном из писем к сестре он пишет: «…По политическим убеждениям каждый социалист – республиканец; я хотя и склонен сам больше к республике – но нахожу пока возможным осуществление социалистических форм при демократической конституции в выборном начале, проведенных по всем ступеням власти»… Во всяком случае, царь для него являлся национальным символом, исторической традицией, наиболее удобной и привычной формой, но никак не властью «Божьей милостью». — Le roi regne, mais ne gouvеmе pas, – вот, в двух словах, его политическое сгеdо. В области социальной отец с юношеских лет находился под исключительным влиянием публицистов Шелгунова и Карышева, особенно последнего. В этом отношении отец принадлежал к той категории прекраснодушных русских идеалистов, социалистические убеждения которых исходили, скорее, из сердца, из глубоко-осознанной мировой несправедливости, чем представляли продукт теории. Но, уверовав в социализм душой и сердцем, отец с жаром кинулся на изучение различных социальных доктрин, посвящая ему почти все свое свободное время. И рассудок не стал в противоречие чувствам. К тридцати годам социалистические убеждения отца настолько окрепли, что грядущее человечества не вызывало в нем уже никакого отрицания, кто не останется борцом за эту идею навсегда, тот не оторвет глаз своих от горизонта, на котором уже видится свет грядущей правды»…

Тем не менее, социалистические верования отца настолько расходились с существовавшими тогда течениями среди российских социально-революционных партий, а его выводы бывали, порою, настолько своеобразны и неожиданны, что любой, «правоверный» социалист марксистского или черновского толка уличил бы отца в дерзкой и непростительной ереси. Не примыкая ни к одной из существовавших политических партий, отец находил приемлемыми для себя те или другие отдельные пункты из их программ, хотя бы каждая из этих программ в целости совершенно не соответствовала его убеждениям. Так, например, он присоединялся к земельной платформе с. р-ов, резко осуждаемых им за террор, и к программе государственного устройства конституционно-демократической партии, пользовавшейся, в общем, большими симпатиями отца, хотя он и находил слишком слабыми и нерешительными ее методы борьбы с самодержавным правительством (пресловутые парламентские приемы). Но одно могу сказать с полной уверенностью: к марксистам отец питал худо скрываемую антипатию. Их интернационализм, их безразличное (в лучшем случае) отношение к идее национальной государственности, теория борьбы классов, низведение к нулю человеческой личности, как в истории, так и в жизни – все отталкивало отца от марксистов, все внушало ему убеждение в беспочвенности, неприемлемости и вредоносности их идей для русского народа. Не лишены интереса те строки – письма его в редакцию петербургской газеты