Оды и некрологи - Борис Дорианович Минаев

Это не было по-актерски, специально, намеренно (хотя он был режиссером и актером по образованию, работал некоторое время в Ногинском театре, потом сам возглавил народный театр). Я вообще не помню, чтобы он говорил по-другому – тихо, спокойно, в одном ровном темпе.

Поэтому, когда он начинал говорить, все вокруг как-то замолкало. Все затихали, с уважением относясь к этим мукам «внутренней речи», к этому поиску нужного слова, тем более что голос у него был именно актерский – с огромным диапазоном, мощью, глубиной, с совершенно неожиданными раскатами смеха.

Он бы, конечно, легко мог стать каким-нибудь народным артистом РСФСР у себя в Пензе или в Москве. Но он выбрал другое.

* * *

…Всю жизнь я занимался публицистикой, что-то обобщал, формулировал, сейчас это надоело. Но невозможно не написать про Калашникова, что он всегда воплощал для меня какой-то другой тип русского человека. Тип, которого я в жизни почти и не видел: настолько поглощенного своей идеей, готового ради этой мысли, мечты на любые подвиги, на любые безумства, так что все остальное по сравнению с этим выглядело мелким и неважным.

Если говорить совсем коротко, идея у Калашникова была простая – он хотел изменить мир. С помощью уличного театра.

* * *

В первый раз я его увидел во время дежурной командировки в пионерский лагерь «Орленок» в Туапсе, там нужно было писать о каких-то творческих детях или о каких-то научных детях, в общем, зачем-то меня туда послали. Эта была осень 1987 года. В гостинице, проходя мимо номера с открытой дверью, я вдруг увидел чувака, который сидел на кровати и раскладывал вокруг себя фотографии. Десятки больших фотографий. Черно-белых. Потом я понял, что он их раскладывал для меня, но сначала мне показалось, что он просто смотрит их сам.

– Что это? – изумленно спросил я.

– Это… театр «Бум» из города Кузнецка Пензенской области! – важно сказал молодой бородатый человек с необычайно живым лицом и смеющимися глазами.

– А… – сказал я и плюхнулся на кровать рядом.

Я смотрел на эти фотографии и ничего не мог понять. Какие-то бесконечные кони в дугах, с колокольчиками и цветными лентами, подростки в скоморошьих колпаках и трико, испуганные взрослые люди по бокам деревенской улицы, которые смотрят с ужасом на это буйство, закат на озере, плоты с парусами, кривляющиеся дети в сценических костюмах, бесконечные танцы – словом, непонятные мне толпы народа заполняли эти черно-белые снимки, и единственное, что можно было сказать: всем этим людям хорошо. Ну или они делают вид, что хорошо, – но хорошо делают вид, что хорошо.

– Ну вот такой у нас в городе театр… – важно сказал мой новый знакомый и протянул руку для знакомства. – Саша Калашников, главный режиссер театра «Бум».

– Новокузнецк? – переспросил я.

– Нет, Кузнецк Пензенской области, – поморщился режиссер. – Типичная ошибка. Новокузнецк – город новый, советский. А Кузнецк – старинный, купеческий. К тому же в Новокузнецке экология ужасная, дышать невозможно. А у нас рядом Белое озеро. Красота, воздух.

– Ну да, понятно, – сказал я, не зная, как продолжить разговор. – А чем вы тут занимаетесь, в «Орленке»?

Калашников занимался в «Орленке» не совсем обычным делом – он был «режиссером по детям» на съемках фильма «Музыкальная история» студии Горького. То есть он каждый день, согласно сценарному плану, выходил на площадку, строил несчастных детей на жаре, следил за тем, чтобы они были правильно одеты, и репетировал с ними сцены. Думаю, конечно, что эти дети с музыкальными инструментами (а фильм был именно о музыке) были немного напуганы, потому что в своем театре, как я понял позднее, Калашников с детьми разговаривал по всему эмоциональному диапазону, как со взрослыми – кричал, хохотал, заходился в истерике, говорил страшным шепотом и так далее. И это никого не пугало. Но к такой манере нужно было привыкнуть.

– Ну в общем, если вам это интересно… – подытожил разговор Калашников.

– Да-да, я понял, – сказал я и записал его телефон.

* * *

В Кузнецк я приехал уже довольно суровой зимой, стоял мороз градусов двадцать, Калашников вообще-то удивился, что я приехал в командировку, да еще не в сезон, когда никаких экспедиций нет. И по-моему, я его даже не предупредил.

Мы ходили по улицам и смотрели город.

– Ты понимаешь, тут у нас особый менталитет, – говорил он тихо. – С тех еще времен. Видишь, какие ворота, заборы?

Действительно, таких огромных сложных ворот я в других русских городах никогда раньше не видел. Это были ворота резные, на огромных столбах, с невероятными чугунными замками и засовами, с узорами и какими-нибудь грубо выструганными птицами на навершье.

– Как это называется?

– Навершье, навершье, – повторил Калашников. – Пойдем посмотрим.

Мы зашли во двор, махнув жильцам (Калашникова тут знал каждый), и осмотрели мир хозяйского подворья: огромный дом и высокую крышу, сени, хлев и подклеть, сарай и амбар – чего тут только не было.

Казалось, что все это сохранилось в таком виде еще с дореволюционных времен. Не было ничего разрушающегося, старого и покосившегося.

Люди, которых мы встречали, смотрели на нас с затаенным любопытством и сдержанно кивали.

– Понимаешь, какие тут куркули живут? – возбужденно прошептал Калашников. – Все себе, себе… Такая, брат, психология.

* * *

За мной всюду ходил секретарь горкома комсомола (так было положено), сопровождая меня в столовую, в гостиницу, на интервью, вечером советовал никуда не выходить: «У нас тут небезопасно вечерами», – попросту сказал он. Я поверил.

Как-то мы раз зашли в кинотеатр, не помню зачем, посмотреть какую-то дежурную фотовыставку, кажется, или просто попить чая с булкой в буфете, и вдруг он завел меня в темный зрительный зал и показал:

– Видите, вон то кресло – в девятом ряду, тринадцатое место?

– Вижу, а что?

– Да тут у нас такая история, – загадочно сказал он. – Если садится человек в это кресло, его обязательно убивают. Это чистая правда, я не шучу. Уже много лет так.

– Ага, – сдержанно сказал я.

Наконец мы дошли до клуба обувной фабрики, где работал Калашников. Обувная фабрика здесь была потому, что с дореволюционных (опять же) времен в этих краях выделывали кожи из шкур домашних животных.

За какой-то час Саша рассказал мне буквально все.

…Как целый месяц ходили на телегах со скоморошьим представлением («мистерией») по татарским и русским деревням, как устроили «Алые паруса» на Белом озере. Плоты, русалки, Грей и Ассоль на рассвете. Как теперь работают над третьей частью триптиха – театр на воздушном шаре.

Я записывал в блокнот.

В принципе, материала было уже достаточно.

Но меня поразили не его рассказы, а сам Калашников. Я не мог это сформулировать точно. Но чувство,